proxy  статьи  библиотека  softice  free_юр.консультация  hard  iptv

Перевод статьи “Коррупция и организованная преступность

в посткоммунистических государствах:

новые пути выявления опытных моделей”;

Тенденции организованной преступности. Осень 2001. Том 7, Номер1/

“Corruption and organized crime in post-communist states:

new ways of manifesting old patterns”;

Trends in organized crime. Fall 2001. Volume 7, Number 1.

Transaction Periodicals Consortium. Rutgers – The State University of New Jersey

New Brunswick, New Jersey

Джанин Р. Уидел

Неформальные системы должны стать предметом специального изучения специалистов в области коррупции и организованной преступности в любом географическом контексте. Организованная преступность неизбежно окаймлена рамками неформальных систем и обычно зависит от коррупции. Неформальные системы должны представлять ещё больший интерес для аналитиков этих явлений в Центральной и Восточной Европе и бывшем Советском Союзе, отводя последним центральную роль среди посткоммунистических государств и неформальных систем, которые развились в сочетании с ними. Поскольку властная структура государства распалась, у неформальных групп и социальных организаций появилась прекрасная возможность заполнить вакантное пространство. Наследие как коммунизма, так и более чем декады “реформ” простимулировало развитие неформальных групп и организаций, по крайней мере, в двух направлениях: как суггестивных идиом, таких как “мафия” и “клан”, которые резонируют по всему региону, так и влиятельных агентств, признающих государственные и рыночные институты. Неформальные системы, включающие укрепляющуюся организованную преступность и коррупцию, сыграли главнейшую роль во многих “реформаторских” процессах 1990-х гг., в особенности те из них, которые связаны с приватизацией и экономической реструктуризацией.

Часть I: Обзор

Всемирные общепринятые термины – “неправительственные организации (НПО)”, “гражданское общество”, “приватизация” - зачастую прикрывают факт дефицита осведомлённости о реальной практике и формах существования государственно-частных соединений, интегрированных во власть и общество. В отношении Центральной и Восточной Европы и бывшего Советского Союза, исследование “переходного периода” часто игнорировало роль неформальных систем в формировании государства. Ещё в течение переходных лет неформальные группы и организации в регионе развивались или продолжали развиваться, так как коммунистический государственный монопольный контроль над ресурсами был разрушен либо ослабел, а возможности заполнить образовавшийся вакуум имелись в изобилии. Неформальные системы сыграли главнейшую роль во многих реформаторских процессах 1990-х гг. – от приватизации и экономической реструктуризации до государственной администрации и развития неправительственных организаций и гражданского общества.

Конвенционная терминология государственного развития и институциональных изменений неадекватна для охвата всей сложности появляющихся государственно-частных образований. И не случайно, что этнографы, исследуя регион, ввели свои собственные понятия, такие как “институциональные кочевники”, “реструктурирующие сообщества”, “неправящие коалиции”, “гибкие организации” и “клан-государства”.

Направления, в которых конвенционная терминология не применяется к государствам Центральной и Восточной Европы и бывшему Советскому Союзу, поучительны или назидательны. Следующие отличительные особенности неформальных систем представляют некоторые из этих направлений.

Первая отличительная особенность заключается в том, что единицей принятия решения является неформальная группа. Индивиды объединены, главным образом, в группы, а не в какой-нибудь институт, с которым они официально взаимодействуют. Вторая особенность неформальных систем в том, что неформальные группы и организации работают, выступают посредниками в различных сферах и размывают их границы – это касается государственной и частной сферы, бюрократии и рынка, законного и противозаконного. При постсоциалистических преобразованиях большое политико-экономическое влияние выпало на долю тех, кто искусно сочетал, затемнял смысл, выступал посредником и иным образом работал в государственной и частной сферах, в бюрократии и на рынке, законно или противозаконно. Политико-экономическое влияние неотъемлемым образом присутствовало в контроле над взаимодействием государственного и частного. Многие результаты, такие как распределение доходов и владение денежными средствами, были сформированы благодаря стремлениям к руководству государственно-частным звеном.

Третья отличительная особенность неформальных систем в том, что неформальные группы и организации работают в разнообразных областях – политике, экономике и праве. Такие термины как “олигархи”, “финансово-промышленные группы”, которые сегодня широко употребимы для описания структуры власти и обладателей влияния в России, охватывают свойство взаимозависимости этих областей. Степень и сама природа проникновения неформальных групп и организаций в государство находятся в опасности. Вытеснили ли неформальные группы и организации прежнее централизованное государство (либо его значительную часть) или проникли в него до определённой степени? Я определил две модели: “частично присвоенное государство” и “клан-государство”. При частично присвоенном государстве неформальные группы “приватизируют” определённые государственные функции. Они работают с существенными государственными органами, однако, при этом группы не синонимичны властям. При клан-государстве, которое включает элементы частично присвоенного государства, индивидуальные кланы, каждый из которых контролирует собственность и ресурсы, настолько непосредственно отождествляются с определёнными министерствами или институциональными сегментами правительства, что соответствующая государственная программа и программа клана, кажутся, идентичными. В таком государстве политико-экономическому влиянию кланов могут противостоять только соперничающие кланы.

Частично присвоенное государство и клан-государство разделяют набор схожих черт: оба подразумевают под собой фрагментированное государства, приватизированное до некоторой степени “институциональными кочевниками”, чьи экономические возможности остаются зависимыми от политических связей. Обе модели характеризуются как организации и институты, расположенные где-то между государственной и частной сферами. Государственно-частные организации и мероприятия, общие для обеих, выступают для увеличения сферы государства. Результатом может стать расширенное государство, которое включает в себя индивидов, группы, организации и институты, характеризуемое лицемерием и неопределённостью. В теории, это государство ответственно за использование его ресурсов. На практике, однако, оно обладает лишь незначительным контролем.

Этнографические выводы по государственно-частным образованиям в регионе бросают тень сомнения на понятие “захваченных государств” и классическое определение коррупции как “злоупотребление государственной властью в целях личной выгоды”. Эти выводы иллюстрируют, что государственно-частное различие может быть подвижным, подразделённым, частично совпадающим или неопределённым. Государства могут быть поделены на части конкурирующими кланами. Этому виду этнографических знаний следует охарактеризовывать предлагаемые политические, экономические и социальные изменения. Отсутствие этих знаний обойдётся очень дорого, так как без них будет невозможно узнать, каким образом новые инициативы могли бы резонировать с данными обществами.

Часть II: “Государственное” и “частное”: трудности организационной реальности Центральной и Восточной Европы и бывшего Советского Союза

В течение двух последних десятилетий по всему миру возросло признание новой роли негосударственных субъектов в деятельности правительства. Такие группы как Клуб Сьерра, Оксфам и Надзор прав человека приняли ещё даже большее участие в исполнении ролей, закреплённых за государством. Под рубрикой “хорошее управление” концепции государственно-частного партнёрства, деволюции (передачи полномочий) и дерегулирования приобрели популярность.

В этой атмосфере деволюция и глобализация, политика и практика во всёвозрастающем количестве проистекают от ещё более опытных негосударственных источников. Повышенную роль НПО и бизнеса в работе государств часто называют тысячелетней моделью управления. Однако, такие “современные” организационные формы могут обладать характерными чертами подобно “традиционным средствам” правления, таким как семейства или кланы Центральной Азии, Сомали и Афганистана и даже криминальным сетям или “мафии”, которые процветают среди разрушений государственности и легальных структур.

Это сходство может быть раздражающим из-за того, что мы склонны думать в условиях заявленных намерений и нравственного поведения, а не в обстановке функционирования социальных организаций, что поддерживает существование искушённых сетей государственных и частных субъектов. Пока что все эти социальные организации и группы более склонны действовать на основе культурных договорённостей, а не на требованиях формального права (процессуального). Они организованны достаточно гибко, с тем чтобы активизировать множество направлений деятельности и служить целям их членов, а не кого-либо ещё. Таким образом, “мафия” и НПО равным образом непонятны избирателям. Хотя НПО в англо-саксонских странах склонны вызывать в воображении образ народного самосознания и социальных программ помощи нуждающимся, в некоторых уголках мира они выступают как эгоистичные узурпаторы ресурсов.

Использование и приемлемость терминов “неправительственные организации”, “гражданское общество” и “приватизация” во всём мире часто скрывает тот факт, что проводилось очень мало исследований по реальной практике и моделям существования государственно-частных образований, интегрированных в управление и общество. Этот недостаток знаний обходится особенно дорого из-за невозможности узнать, каким образом новые инициативы, предложенные аутсайдерами, могут резонировать в пределах данных обществ.

За последнее десятилетие международные организации, такие как Всемирный Банк, пытались бороться с коррупцией, одновременно поддерживая соблюдение норм права, НПО и гражданское общество в широком диапазоне систем. Современные глобальные антикоррупционные программы, проводимые Мировым Банком и другими организациями, указывают на дилемму. Классическое определение коррупции, используемое Всемирным Банком, - “злоупотребление государственной властью в целях личной выгоды” - требует государственно-частной дихотомии. Однако, что случается там, где государственно-частное различие становится трудным для понимания аутсайдеров? Оно, возможно, является нестабильным, подразделённым, дублированным или, иначе, неопределённым. И какие же предпосылки за принцип господства права и антикоррупционные программы существуют, и какие следует внедрить?

Написанием этой работы я преследую несколько целей. Первая – представить и проанализировать этнографические данные, которые освещают социальную организацию обществ и государств Центральной и Восточной Европы и бывшего Советского Союза. Моя цель не в том, что бы быть всеобъемлющим, а в том, чтобы выдвинуть на первый план ключевые социальные организационные проблемы. К сожалению, эти проблемы зачастую игнорируют в ущерб пониманию, эффективности реформ и программ финансовой помощи. Надеюсь на то, что мой анализ поднимет сравнительные вопросы и посодействует исследованию нашей собственной государственно-частной системы управления и её ответственности. Какие государства Запада и Востока представляют собой нечто большее, чем просто привлечение всеобщего внимания.

Вторая цель заключается в том, чтобы проанализировать выводы некоторых наиболее значительных политических линий и моделей, которые привнесены в Центральную и Восточную Европу и бывший Советский Союз (а также и в другие регионы мира), дав социальную организационную реальность. Эти выводы поднимают вопросы, которые, возможно, могут помочь аналитикам и политическим деятелям оценить потенциальную применимость и влияние этих политических курсов.

Неформальные системы как Главная опора общества

В изучении “переходного периода” в Центральной и Восточной Европе и бывшем Советском Союзе преобладало формалистическое понимание институтов. Роль неформальных систем, главным образом, недооценивалась, а иногда и вовсе не определялась. В общем, социальные организации, посредничество, неформальные системы общения, и ресурсный обмен недостаточно изучался во всех типах государств – капиталистических, коммунистических и развивающихся. Помимо этого, неформальные аспекты весьма необходимы при экономическом и политическом развитии, особенно, во вновь формирующихся правительственных, электоральных, финансовых и коммерческих структурах. Наиболее разработанный и информационный анализ неформальных систем, структуры влияния и сущности государства требуется в Центральной и Восточной Европе и бывшем Советском Союзе.

Концентрирование на неформальных системах воспринимает как данность то, что установившиеся общественные отношения, в особенности неформальные, часто решительно поддерживают развитие новых групп и институтов. Либо они могут блокировать официальное институциональное изменение и реформу. Огромное количество фактов по всему миру наводят на мысль, что неформальные социальные организации и группы способствуют, препятствуют и видоизменяют индустриализацию, урбанизацию, бюрократизацию и демократизацию.

Неформальные системы должны представлять специальный интерес для аналитиков Центральной и Восточной Европы и бывшего Советского Союза (а также наций, находящихся в схожем состоянии переходного периода), отдав центральную роль предшествующего коммунистического состояния и неформальных систем, которые развились в связи с ними. Как только властные структуры государства разрушились, неформальные группы и общественные организации были готовы занять вакантное пространство.

Затем, неформальные системы неминуемо блокируют коррупцию и организованную преступность и, следовательно, становятся в центре работы специалистов по коррупции и организованной преступности. Неформальные системы дают возможность функционировать организованной преступности, которая питает коррупцию и тесно связана с ней бесчисленными узами. Фил Уильямз отмечает, что “Путь минимизации рисков для криминальных организаций лежит через широкое распространение коррупционной практики”. Рой Гадсон уточняет: “Хотя коррупция существует и помимо организованной преступности, криминальные предприятия на местном и национальном уровнях, обычно, не в состоянии длительное время существовать без коррупции и сотрудничества с властью”.

Неформальные группы и организации развились в контексте коммунизма и десятилетия реформ. Оба эти наследия простимулировали развитие неформальных групп и организаций в годы переходного периода, по крайней мере, в двух направлениях: как суггестивных идиом, таких как “мафия” и “клан”, которые резонируют во всём регионе, и как могущественной действующей силы, реорганизующей государство и рыночные институты.

Что касается первого направления, то коммунистическое наследие – относительное равенство в доходах, низкая преступность и подозрительность – всё это провоцировало в людях ощущение символического присутствия “мафии” в обществе. Такая ситуация была особенно характерна для тех регионов, где переходный период был чрезвычайно сложен для населения. Здесь возможна тенденция аутсайдеров, которые испытывают недостаток знаний, излишне подчёркивать и неверно истолковывать вызовы мафии в Центральной и Восточной Европе и бывшем Советском Союзе. Анализ значений понятия “мафия” в контексте межкультурных коммуникаций и разногласий представлен в Части III.

Что касается роли неформальных групп и организаций как агентов реорганизации, то некоторые антропологи и социологи вознамерились ввести их роль в перечень факторов, влияющих на формирование государства, рынка и социальных институтов в Центральной и Восточной Европе и бывшем Советском Союзе. Многие изобрели новые термины, чтобы охватить весь комплекс взаимосвязей, включающий новые и старые, официальные и неофициальные, которые пополняют богатое смешение организационных форм, пронизывающих и образовывающих государство и рыночные институты. Сила неформальных систем заключается в их способности обойти, наладить контакты, не принимать во внимание или, иначе, преобразовывать политические и экономические власти и институты.

Неформальные системы сформировали – и продолжают помогать формировать – многие ключевые экономические, политические и социальные события в Центральной и Восточной Европе и бывшем Советском Союзе, включая распределение и управление ресурсами, модели приватизации и права собственности, структуру влияния и, возможно, природу государства. Фактически, неформальные системы могли бы сыграть большую роль в 1990-х. годах, чем в течение предшествующего периода. Эндре Сик и Барри Уэлман доказывают, что “сетевой (организационный) капитал” больше при посткоммунизме, чем при коммунизме. Они пишут:

 

Переход от коммунизма к посткоммунизму вызывает всёвозрастающую неопределённость, которая подтверждается увеличением случаев неопасных общественных волнений, кризисов, бедствий, возможностей, которые должны быть незамедлительно ликвидированы, изменений в правилах игры и появлением новых игр с новыми участниками. Люди, которые испытывают потребность в иных альтернативах, склонны использовать сетевой (организационный) капитал, когда обстоятельства ухудшаются или господствует неопределённость. Следовательно, сетевой капитал крайне необходим для общин и фирм как средство для совладания с ситуацией и овладения ею. Это происходит не только ввиду инертности предыдущей практики, но также из-за того, что люди разумно полагаются на их уже существующие поведенческие модели, навыки и крупное инвестирование в сетевой капитал. При посткоммунизме, как культура сетевого сообщества, сформированная во времена коммунизма, так и инвестиции в сетевой капитал, являются теми средствами, которые доказывают наличие возможности эффективно справиться с экономическими трудностями и существующими эксплуататорскими случаями.

 

Любые неудавшиеся реформы – от приватизации и государственной администрации до реформы здравоохранения или развития “сектора” НПО – должны принимать во внимание неформальные системы, если они направлены на достижение желаемого результата. Следовательно, неформальные системы взаимоотношений могут стать наиболее подходящей единицей анализа для понимания моделей развития многих аспектов коррупции, организованной преступности, рынков и государства. Недостаток внимания к неформальным системам может привести к непредвиденным и нежелательным результатам реформы, зарубежной помощи и антикоррупционных усилий.

В этой работе будет (1) исследована роль неформальных групп и организаций и некоторых государственно-частных образований, которые получили своё развитие при коммунизме и посткоммунизме; (2) рассмотрена применимость конвенционных моделей к этой социальной организационной действительности и исследованы связи между государственными и частными организациями и группами, а также среди политики, экономики и права; (3) проанализированы некоторые модели общественных организаций посткоммунистических государств, сформулированы вопросы с целью сравнения роли неформальных систем в их формировании, оценено понятие “захваченное государство”; (4) намечены политические последствия этого анализа с дальним прицелом на реформу, зарубежную помощь и антикоррупционные инициативы.

 

Порочное единство

 

Государство – его монопольное экономическое, политическое и правовое регулирование – сыграло решающую роль в эволюции неформальных групп и организаций и их влиянии на рынки и институты как при коммунизме, так и в период реформ посткоммунизма. При коммунизме ключом к государственной власти была экспансионистская бюрократия, которая монополизировала функцию распределения ресурсов. Экономические решения принимались в политической сфере, а контроль над ресурсами гарантировал государству власть. Спрос всегда опережал предложение, порождая экономический дефицит, который детализировал Дженос Корней.

Индивиды и группы среагировали развивающимися неформальными социальными организациями на обходные дефициты, бюрократию, сдерживающее центральное планирование. Сетевые организации наладили контакты между индивидами и группами с одной стороны и государственной экономикой и бюрократией с другой, и таким образом, проникли в эти институты. Фактически, неформальные организации стали интегральной частью деятельности официальных структур. Стефан Кавалек показывает, каким образом личные связи руководителей предприятий объединили их с другими предприятиями, поставщиками и дистрибьюторами; устанавливает реальные условия деловых операций; и в связи с этим часто истолковывал централизованное управление как неподходящее, неуместное. Подобным образом, Чарльз Фэирбэнкс пишет, что “Удивительно, но именно Советская система наделила властью неформальную, нестандартную частную силу, для того, что бы важные институты начали функционировать”.

Со временем, сетевые организации преобразовали многие государственные схемы распределения и бюрократические процедуры, как задокументировано антропологами Центральной и Восточной Европы. Патронажные системы, в сущности, действовали в самых разнообразных регионах Советского Союза. Не смотря на недвусмысленную институциализованность, эти взаимоотношения были упорядочены и представляли четкие модели.

Что бы всё получить при государственном социализме, люди персонализировали взаимоотношения как в пределах государства, так и вне его рамок. Наиболее успешные деятели персонализировали для себя доли государства, с которыми они взаимодействуют. Практику жульничества – неофициальный обмен взаимоотношений и сделок - люди осуществляли для получения дефицитной информации, ресурсов, услуг и привилегий; эта же практика составляла один из элементов жизнедеятельности. В России такая ситуация характеризуется понятием блат.

Люди склонны думать исходя из постулата, кто больше, а не кто что. Типичный список поручений состоит из перечня имён (а не институтов или организаций), соответствующих определённым заданиям. Починить отопление – связаться с Паном Яном; по поводу бензина обратиться к Пану Петру; за водительскими правами – к Пану Гзегорзу; за скорой медицинской помощью обратиться к Пани Ядвиге; зарезервировать место в детском саду или университете – Пани Антонина. Зачастую наиболее важный товар представляла собой информация, распространённая через организации, основанные на доверии: информация о том, у кого, как и где находится источник экономического и политического выживания.

Обход системы стал образом жизни со своим собственным языком, импульсами к свободе действий и традициями к скрытности. Почти каждый занят тем, что жители Запада могли бы расценить как коррупцию, а это тайные сделки и платежи, что бы просто выжить или улучшить в чём-то жизнь. “Порочное единство”, обращение польского социолога Адама Подгорского к групповщине и связанным тесными узами сообществам в контексте недостатка и недоверия государственному регулированию, было свойственно коммунистической системе.

Жульничество породило свой собственный самоотносимый матирующий лексикон, который мог быть только привнесён в контекст и был неточно переводимым. Термины, описывающие неформальное “устройство” служили для маскировки природы дел частного характера или сделки и выстраивали целесообразную неопределённость в языке и ежедневной жизнедеятельности. Дополнительное использование языка в дальнейшем служило прикрытием для деятельности конкретных лиц по отношению к труднодоступным товарам и услугам, как я подробно описал:

 

Вместо того, чтобы выслушивать, что кто-то купил или получил благодаря взяточничеству или в качестве презента фабрику, пару обуви или квартиру, кто-то взамен слышит “Я получил квартиру”, другой просто пассивно “принимает” дары.

Таким образом, язык “договорённости” позволил людям регулярное несанкционированное поведение и даже заключать противозаконные сделки, пока их подтверждение таковыми только косвенное.

Однако, под видом безобидной ежедневной жизни, практически каждый был уязвим, а потому потенциально виновен. Как решения в экономической сфере, правовые решения были облечены в монополистический контроль со стороны коммунистических властей. Без стандартов независимой политики, право зачастую применялось произвольно. Если человек обвинялся в совершении преступления, то обвинение основывалось в большей мере на его личностных характеристиках, чем поведенческих, личность предполагаемого преступника часто определяла состав преступления и его строгость. Илона Морзот и Майкл Огорек обсуждали применение закона в Польше:

Законы были двусмысленны и неточны по отношению к поставленной цели – лучше применять произвольно. Закон не мог точно установить виновен ли человек во вменяемом ему преступлении или является ли вменяемое деяние уголовно наказуемым. Вся система было устроена таким образом, чтобы сделать возможным осуждение или оправдание любого субъекта системы по тому или иному приговору при полной свободе действий государственной власти. Как гласит популярное высказывание: “Покажи мне человека, и я укажу закон, который он нарушил”.

В такой дискреционной системе (где всё представлено на усмотрение властей), право являлось эффективным инструментом свержения оппонента. Уголовные обвинения одной группой другой в рамках властного аппарата были политическим орудием в арсенале власти Коммунистической партии. Например, польская антикоррупционная кампания начала 1980-х годов имела целью, в частности, высокопоставленных должностных лиц – коммунистов для проведения расследования и/или преследования за “экономические преступления”. Военное положение правительства Генерала Йозефа Ярузельского опознало этих чиновников как своих оппонентов. Успешное судебное преследование конкурирующей группы как коррумпированной или криминальной могло перевести её в разряд дискредитированных игроков.

Правовой плюрализм

Указанный государственный контроль над экономикой и государственной собственностью на имущество и производство принадлежал каждому и никому одновременно. Чья же это была собственность и на каком моральном основании можно было утверждать о её нахождение в частном, общественном и государственном владении? С точки зрения частных лиц, товары, принадлежащие каждому и никому одновременно, потенциально могли быть приобретены и принадлежать частному лицу: При этом не подразумевалось “воровство” на польских фабриках в 1980-х гг.

В статье, озаглавленной “Когда Кража не Кража”, Элизабет Фирлит и Джерси Хлопески тщательным образом рассмотрели все оттенки нравственного поведения среди рабочих польских фабрик при коммунизме. Рабочий отбирает определённые отработанные товары, принадлежащие государственной фабрике – а значит каждому и никому - чтобы взять их с собой домой для использования в своей собственной посторонней к производству работе, это было просто присвоением (ненужных вещей), и считалось морально приемлемо. С другой стороны, когда другой рабочий брал у отслеживаемого им коллеги уже отложенное им в сторону для личных целей, это считалось воровством и в нравственном отношении несправедливо. Как наблюдают Фирлит и Хлопески:

С этической точки зрения, континуум колеблется от того, что по общему правилу осуждается, по крайней мере, что касается вопроса формы, до того, что повсеместно оправдывается или даже приветствуется общественным мнением. Идя по цепочке действий, которые мы наблюдали, мы обнаруживаем, что подобное мнение приводит к необходимости проводить различия между кражей, присвоением, “договорённостью”, оказанием услуги (за определённую плату), обменом услугами, “подработкой” и взяточничеством.

На первый взгляд такая классификационная схема выглядит как буквоедство, слишком педантично. Однако, при ближайшем рассмотрении обнаруживается, что каждый и представленных видов деятельности имеет различия в социальном значении и последствиях.

В системе, где почти каждый вовлечён в “порочную близость”, люди разработали этические системы, в которых законность, как видно, весьма расходится с понятием нравственность. Их правовой и нравственный опыт не проистекал из устоявшихся представлений о справедливости и их универсальном применении, таких как те, которые отчётливо произносятся гражданами в обществе и вписаны в государственные системы. Относительно Польши я пишу:

То, что является законным, не часто считается нравственным; то, что противозаконно, зачастую принимается как нравственное. Думая о том, как достичь качественного медицинского обслуживания, как купить билет на Джаз Джамбори, ежегодный международный джазовый фестиваль в Варшаве, или иммигрировать - легально либо нелегально – люди взвешивают нравственные и прагматические стороны поступка, но не его законность. В обществе, в котором люди находят необходимым пренебрегать законностью, границы между законным и незаконным смазаны.

Кэролайн Хамфри отмечает такое же расхождение между тем, что является законным и тем, что расценивается как нравственное, и в России:

В России, возможно, больше чем в иных странах, люди, которые заняты деятельностью, определяемой государством как нелегальная, вовсе не обязательно относят себя к категории преступников. Суровая Сталинская правовая политика, которая определяла такие деяния как опоздание на работу, производство абортов или непреднамеренную утрату секретных документов в качестве преступлений…, укрепила существующую издавна российскую позицию, которая разделила общество и закон.

Такой правовой плюрализм был совместим с тенденцией коммунизма к раздвоенному характеру мышления, который подразделял людей на взаимно исключающие группы. Мы против них – в международном масштабе, коммунистический мир против капиталистического - приняли мощный внутригосударственный вариант: в отношении оппозиционной идеологии, мы оппозиционеры против коммунистов; или в отношении граждан, мы – люди – общество - против коммунистов и/или государства. Как пишет Дэвид Кидекл:

Эта (коммунистическая) социальная система вынудила дихотомичное (двойственное) разделение общества на чётко разграниченные государственную и частную сферы, характеризуемые теми, кто обладает абсолютной властью в первом случае и теми, кто бежит от власти и от ответственности во втором. Таким образом, живя в этой социальной системе восточные европейцы были научены опытом разделять мир на две взаимоисключающие категории “Нас” и “Их”, на немногих несправедливо привилегированных и влиятельных и большинство многострадальных, порядочных людей; партийную номенклатуру и гражданское население.

Сегодняшнее дискреционное использование закона глубоко укоренилось в мощном осознании “мы против них”, выработанном при коммунизме. В системе, при которой дисциплинарные факторы часто определяли результат судебных решений, люди разглядели в коммунистических властях и государстве всемогущего Другого.

Монополистический контроль государства – и его взаимосвязанные экономическая, политическая и правовая сферы – стимулировал размывание границ закона, политики и преступности. Он также стимулировал развитие систем неформальных взаимоотношений и практики – которые внедрились и стояли в стороне от государства, в то же время, будучи ограниченны им. В конечном итоге, это стимулировало людей создавать и осуществлять свои собственные оттеночные нравственные системы.

 

Порочное единство II

 

Что случилось с этими неформальными системами в 1989, когда пал коммунистический режим Центральной и Восточной Европы, и в 1991, когда разделился Советский Союз? Теоретически, имелось несколько возможностей. Неформальные системы могли бы оказать поддержку развитию новых групп и институтов; либо они могли бы заблокировать официальные институциональные изменения и реформы.

Последствием провала коммунизма стала “свободная историческая ситуация” - период обширных перемен, структура которых находилась в постоянном изменении так, что это обеспечивало бесчисленное множество возможностей – как это описал историк Карл Уитфогель. Во время таких нестабильных моментов правовой, административной, политической и экономической трансформации, старые системы социальных отношений, такие как неформальные группы и организации, которые функционировали при коммунизме и помогли обеспечить стабильность, могли стать ключевыми инструментами изменений.

В действительности, в правовом, политическом и экономическом потоке, который последовал за падением коммунистических правительств, многие неформальные группы, уполномоченные разрушением централизованного государства и соблазнённые бесчисленным множеством новых возможностей зарабатывать деньги и иметь влияние, вошли в долю. Те, кто были наиболее энергичными, сообразительными и удачно позиционированными для приобретения преимуществ в имеющихся возможностях, оказались наиболее успешными. Порочное единство процветало.

Неформальные системы играли центральную роль во многих реформаторских процессах 1990-х гг. – от приватизации и экономической реструктуризации до государственного управления и развития НПО и “гражданского общества”. Неформальные системы оказались интегрированными с реформами и помогли спланировать их развитие. Обеспечивая неограниченные возможности для инсайдеров приобретать ресурсы, некоторые реформы стимулировали распространение и укрепление неформальных групп и организаций, включая те, которые связаны с организованной преступностью.

Например, в России было массовое разграбление государственных предприятий - так многие россияне теперь называют произошедшую приватизацию – которое было взаимосвязано с организованной преступностью. “Реформы” в большей мере имели отношение к конфискации материальных ценностей, чем к их наращиванию; поощрительная система стимулировала разграбление, имущественные лишения и утечку капитала. Уайн Мери, бывший ведущий политический аналитик американского посольства в Москве, заметила, что “Мы создали реальный открытый для доступа магазин по воровству на национальном уровне и по утечке капитала в исчислении на сотни миллиардов долларов, и расхищая природные богатства…”. Олигархи – миллиардеры, в сущности, появились за одну ночь.

По всей Центральной и Восточной Европе и бывшему Советскому Союзу группы, которые первоначально объединились при коммунизме (включая номенклатуру – систему при которой все назначения на ответственные посты во всех сферах управления должны были утверждаться Коммунистической партией), сыграли большую роль в формировании отношений собственности и политики в посткоммунистический период, как свидетельствуют антропологи и социологи.

В Румынии определённые элитные группы – преимущественно из аппарата бывшей Коммунистической партии – вместе контролируют ресурсы. Эти неправящие коалиции, как их называет Катерин Вердери, являются “свободными скоплениями элитных групп, которые не институциализованы и не признанны официально”. О неправящих коалициях Вердери пишет: “Они менее институциализованы, менее очевидны и менее легитимны” по сравнению с политическими партиями.

В Венгрии перестройка структуры сообщества формирует процесс приватизации. Дэвид Старк определяет образующиеся формы собственности как и не частные, и не коллективные, а “рекомбинированную” собственность. Старк описывает, каким образом венгерские фирмы развивают институциональную помесь – собственность с управляющими из нескольких фирм, получающими выгоду в чужих компаниях. (Это может напомнить Японскую систему Кейретсу.) Только люди, обладающие исчерпывающей внутренней информацией (о фирме), компетентны участвовать в подобных делах.

В Польше общественныйкруг, авторитетная группа действительных и потенциальных друзей и знакомых (сведённые вместе на основе семейных связей, общего опыта и/или официальных организаций), играл значительную роль в организации польской политики и бизнеса в посткоммунистические 1990-е гг. “Институциональные кочевники” - термин, изобретённый Энтони Каминским и Джоанной Курчевской, - являются членами общественных кругов, которые объединились для достижения конкретных целей. Они делают своё дело путём проникновения в различные сферы – руководство, политику, бизнес, фонды, неправительственные и международные организации – и объединения их ресурсов таким образом, что бы лучше удовлетворить интересы группы. Институциональные кочевники верны своим коллегам, а не официальным должностям, которые они занимают, или институту, с которыми они связаны. Грацуна Скапска подчёркивает, что капиталовложения находятся в опасности, когда кочевники циркулируют среди институтов, и что их взаимная преданность глубокими корнями уходит в их “организационный…доступ к большим деньгам”. Она обращает внимание, что концепция порочного единства применима именно здесь, т.к. люди, вовлечённые в дела, знают что-нибудь “порочное” о членах их группы и могут шантажировать друг друга. Таким образом, если они пришли из среды бывшей Оппозиции или Коммунистической партии, и если они были рабочими или директорами, “члены волей-неволей должны оставаться преданными и по-прежнему сотрудничать”.

В России и на Украине социологи ранжировали систему “кланов”. При данных условиях кланы основаны на длительно существующих связях и стимулах действовать заодно, а не на родстве или генеалогических союзах, как указано в классическом антропологическом определении. Клан, как этот термин используют российские аналитики и журналисты, представляет собой неформальную элитную группу, чьи члены продвигают их взаимные политические, финансовые и стратегические интересы. Как объяснила Ольга Криштановская:

Клан основывается на неофициальных отношениях между его членами, и не имеет официально зарегистрированной структуры. Его члены могут быть рассредоточены, однако, они имеют своих людей повсюду. Они объединены общностью взглядов и преданностью идее или лидеру… Однако, глава клана не может быть снят с этой своей должности. У него повсюду имеются свои люди, его влияние обширно и рассредоточено повсюду, и тем не менее, оно не всегда заметно. Сегодня он может находиться в центре внимания, а завтра может уйти в тень. Он может стать верховным лидером страны, однако, предпочитает оставаться серым кардиналом. В отличии от лидеров иных элитных групп, он не уделяет всё своё внимание какой-либо одной организации.

Хамфри пишет “организации и предприятия в регионах бывшего Советского Союза развиваются своим особенным путём, почти как “сюзеренитеты” местных боссов”. Кетлин Коллинз рассуждает, каким образом клановые сети взаимодействуют с положением в Кыргызстане, Узбекистане и Таджикистане. Свои вклад в развитие литературного массива по тематике неформальных систем вносят в Центральной Азии Хильда Эйтзен и Рут Мендел, которые занимаются исследованием казахского жуза и клановых систем. Эйтзен предполагает, что местные кланы “могут обеспечить баланс власти авторитарному центру, кроме того, они могут повысить возможности для рентоориентированного поведения (при котором прибыль поступает через правительственные субсидии и иную помощь, а не благодаря рыночной конкуренции) и коррупции на множестве различных уровней”. Говоря о Кавказе, Нора Дадвик описывает то, что армяне называют “мафией” или “группами, основанными на отношениях родства, связях друзей, коллег, знакомых, соседей, иерархично связанных между собой посредством особого обмена – предоставления покровительства взамен исполнения неких обязательств”.

Алексей Юрчек вёл наблюдения за двумя различными сферами, существующими в рамках Российского государства – “официально-публичной” и “частно-публичной”. Он доказывает, что когда Советский Союз распался, он представлял собой принципиально официально-публичную сферу со своими собственными институтами, законами и идеологиями, которая не выдержала кризиса. Юрчек наблюдает:

частно-публичная сфера распространилась в новые области повседневной жизни, и многие отношения и вопросы приобрели ещё большую важность… частно-публичная сфера государства не разрушилась, а переадаптировалась к новой ситуации намного лучше, чем это казалось тогда.

Неясные Границы

Не случайно, что большая часть из представленного здесь этнографического материала использует термины, изобретённые самими исследователями (например, “институциональные кочевники”, “неправящие коалиции” и “реструктурирующие организации”). Это наводит на мысль, что общепринятая терминология государственного развития и институциональных преобразований неадекватна современным условиям. Направления, в которых терминология не применима к государствам Центральной и Восточной Европы и бывшего Советского Союза – поучительны в данной ситуации. Более того, эти самые направления, по которым фундаментально развивались общество и государство, формируют коррупционную практику.

С Запада пришла тенденция ссылаться на коррупцию и “конфликт интересов” без исследования всех сложных аспектов отношений. Подчёркивание многих исследований “переходного периода” и проектов развития, а так же экспорт с Запада в Центральную и Восточную Европу и бывший Советский Союз антикоррупционных и правовых программ – всё это являет собой общепринятые терминологию и модели, которые возбуждают тип западного государственного управления, такие науки как сравнительная политология, социология, пробуждают общественные чтения и разработку политического курса. Эта терминология склонна концептуализировать институциональные перемены в условиях перерывов, однако, неформальные системы противятся точной концептуализации как таковой. Терминологии может оказаться недостаточно для зондирования изменений государственно-частных и политико-административных отношений в любом комплексном административном государстве – даже в США, не говоря уже о государствах с весьма различающимися историями.

Три качества, общие для этих групп и организаций, показывают их несовместимость с западными концепциями и помогают объяснить неправильное восприятие внешними субъектами (аутсайдерами) коррупции и организованной преступности в Центральной и Восточной Европе и бывшем Советском Союзе.

Первое отличительное свойство этих неформальных систем заключается в том, что здесь единицей принятия решения выступает неформальная группа. Пока представители Запада следят за капитализацией этих посткоммунистических наций, возникает тенденция переоценки роли индивидов без здравой опоры на то, что индивиды действуют как часть группы, повестка дня и деятельность членов которой взаимозависимы. В обстановке неопределённости и слабо установленных правовых предписаний, индивиды должны принимать во внимание интересы своей группы в тот момент, когда делают выбор, каким образом реагировать на новые возможности. Деятельность индивидов как части стратегического союза, который объединяет его ресурсы, даёт возможность членам группы выживать и преуспевать в обстановке неопределённости и неясности. Поскольку организационная группировка, такая как клан, является необычной единицей экономического анализа, чем те, с которыми обычно имеют дело экономические аналитики, которые склонны рассматривать индивидов как основную единицу, способную воспользоваться экономическими возможностями, внешние аналитики склонны считать виновными скорее индивидов, чем группы, в нарушении Западных институциональных границ.

Общественно-политические аналитики из центральной и Восточной Европы и бывшего Советского Союза подчёркивают, что индивиды главным образом рассредотачиваются по группам, чем по каким-либо институтам, с которыми они официально связаны. Институциональные кочевники Каминского и Курчевской, а так же клан Криштановской охватывают то, каким образом члены неформальных групп приобретают ресурсы в различных сферах (например, государственной и частной) и областях (политической, экономической, правовой), к которым члены аффилированны (присоединены). Их преданность всегда будет принадлежать группе.

В процессе работы в различных сферах и областях неформальные группы часто открывают – или оставляют следы, которые открывают – взаимосвязь групп с институциональным миром. Институциональные кочевники Каминского и Курчевской выдерживают сходство с описанием Криштановской российского клана, “члены которого могут быть рассредоточены” и, которые “повсюду имеют своих людей” - как уже упоминалось ранее. Неформальные группы и сообщества имеют доступ государственным ресурсам через своих членов, и они максимизируют их гибкость и влияние именно путём смешивания и перекрещивания разнообразных сфер и областей.

Касательно как польских институциональных кочевников, так и российских кланов, гражданский служащий (подчинённый конкретному действующему политическому руководству, если он не назначен им или не откуплен) обычно более предан своей группе, чем некой должности или положению. В обоих случаях ресурсы и функция принятия решений в экономической, политической, общественной сферах сосредоточенны в руках немногих.

В отношении многих рассматриваемых здесь неформальных групп, таких как кланы, классическая “клика”, как отмечено Джереми Боисевайном, определяет основные характеристики. “Клика” - это группа внутренне объединённых людей, которые контактируют друг с другом по многим вопросам. Это стратегический союз, который реагирует на изменение окружающей обстановки и помогает своим членам продвигать общие интересы посредством концентрации власти и ресурсов. Клика имеет как объективное начало, так и субъективное. Первое выражается в том, что “она формирует группу людей, которые все связанны между собой”. Субъективное заключается в том, что “как члены клики, так и лица, не являющиеся её членами осознают её общинную индивидуальность”.

Клика, конечно же, составлена из сообществ. Эти сообщества, вероятно, особенно компактны и сложны. Максимальная компактность (плотность) встречается, когда все члены персональной клики находятся во взаимосвязи между собой независимо от её лидера; каждый член клики со всяким иным её членом. Сообщества представляют собой “сложные” образования, когда люди связаны друг с другом для достижения множества целей и выполнения многих функций, часто социальных, экономических, политических.

Вторая особенность неформальных систем заключается в том, что неформальные группы и сообщества действуют в различных сферах, посредничают между ними и затуманивают их границы (например, государственная и частная сферы, бюрократия и рынок, легальная и нелегальная сферы), что возбуждает краснобайство и воспринимается практикой государственной политики и управления. Однако, во многих ситуациях сила группы происходит в значительной мере от её способности иметь доступ к ресурсам и преимуществам одной сферы для использования их в другой. Неформальные группы получают влияние из своих способностей соединять категории и проникать в институты, являющиеся официально самостоятельными.

Широко используемое определение коррупции – “злоупотребление государственной властью для получения выгоды в личных целях” - представленное ранее, отражает дихотомичный путь рассуждений. Такой подход к определению коррупции зависит от государственно-частной дихотомии и претендует на универсальность. Он так же предполагает, что дихотомия прикрепляет себя схожими способами к различным обществам, которые, фактически, могут быть организованны самым различным образом. Государственно-частная дихотомия основана на идеализированных моделях, которые могут не применяться даже в донорских обществах. Кен Джовит доказал, что такие подходы к коррупции слабы, поскольку они делают акцент на “различии между государственными и частными аспектами социальной организации”. “Опора на это различие”, объясняет он – “делает невозможным точное определение сущности и значения коррупции в обстановке, где институционально не существует государственно-частного разграничения”.

Этнографическая работа по социальной организации в Центральной и Восточной Европе и Бывшем Советском Союзе в дальнейшем разрушает применимость (практическую пригодность) этого классического определения коррупции.

Ситуативное Государство

При постсоциалистических преобразованиях большая часть политико-экономического влияния накапливалась в руках тех, кто умело смешивал, затуманивал, опосредовал или иным образом занимался государственной и частной сферой, легальной и нелегальной, бюрократией и рынком – дихотомии широко применялись в государственной политике и управлении. Политико-экономическое влияние заключалось именно в “контроле взаимодействия государственного и частного”, как оценила Хелен Сатч. Такое большое количество последствий, таких как распределение ресурсов и владение ими, было сформировано благодаря стремлению управлять государственно-частным звеном.

Этнографический материал по социальной организации государства в Польше и в России наводит на мысль, что сферы в пределах и вокруг государства гибки и подвижны. Они ситуционально и даже поверхностно активированы, дезактивированы или иными словами сформированы акторами под разнообразные конфигурации государственных и частных правил, которые стратегично используют государственность и частную сферу для достижения индивидуальных, групповых и даже официальных целей. Структура податлива.

Публичная и Частная Государственные Сферы

Юрчек, как утверждалось ранее, документально подтвердил две сферы – “официально-публичную” и “частно-публичную” - в рамках Российского государства. Эти сферы представляют различные типы практики, которые сосуществуют и могут частично совпадать в некоторых случаях. Российские предприниматели, он отмечает, ищут защиты от государственных организаций – от налоговой полиции до отделов по контролю за организованной преступностью. В одно и то же время эти чиновники апеллируют к антипреступным мерам, доступным им посредством закона и помощи криминальных групп. То есть, обеспечивают различные формы защиты и управления рисками, такие как информация о бизнес практике и конкурентах или защита от мафии или от должников. Те же самые чиновники могут искать помощь, как через легальные средства, так и через криминальных компаньонов.

Юрчек показывает, сделки, которые полагаются на частно-публичную сферу, могут принести пользу всем действующим лицам и могут сделать это законно в условиях действия законов официально-публичной сферы. Он подчёркивает, что действующие лица затронули:

различие между теми государственными законами, которые они воспринимают как бессмысленные и контрпродуктивные, и теми, которые они воспринимают как многозначительные и важные. Первый из двух названных типов законов (например, чрезмерно высокие налоги, принуждения к изъятию наличных денег со счетов, привилегии, данные случайным группам граждан) они трактуют как формальность, которая должна иметь место только в официально-публичных условиях и которая, фактически, может быть подвержена гибридным предпринимательским технологиям. Последующему типу законов они следуют серьёзно. Восприятие государства и его законов в соответствии с этой гибридной моделью означает всегда ожидание, что некоторые шаги и регуляторы государства будут позитивны и многозначительны, а некоторые будет негативны и неразумны. Предприниматели должны всё время относиться к государству таким дифференциальным образом.

Таким образом, по мнению Юрчека, действующие лица активно меняют направление, в котором они работают от официально-публичного до частно-публичного в зависимости от того, как меняются их цели и/или ясность ситуации.

Такое маневрирование туда сюда не должно быть циничным. Легитимность может быть смешанной. Как доказывает Юрчек, она “позволяет предпринимателям быть вовлечёнными в неформальную деятельность и в то же время искренне желать демократических законов для страны”.

Гибкая Организация

“Гибкие организации”, так названные в силу признания их впечатляюще адаптивного, изменчивого, многоцелевого характера, возникли именно в государственно-частном звене. Они с лицом Януса (мифолог.) в том, что касается их постоянно меняющейся внешней стороны. Гибкие организации меняют свой статус ситуционально – туда и суда – стратегически маневрируя государственной и частной сферами для наилучшего доступа к государственным, деловым, а иногда к международным и зарубежным вспомогательным ресурсам. С “гибкими организациями” обстоит дело также как и с “официально-публичной” и “частно-публичной” сферами Юрчека, деятели меняют направления сфер, в которых они работают таким образом, чтобы достичь своих целей.

Юридически, гибкие организации могут разделять одно и тоже положение (или его аспекты) с государственными организациями, и/или они могут быть неправительственными организациями (НПО). Чтобы ни было особенного в их юридическом положении в конкретной стране, они учреждаются высокопоставленными государственными чиновниками и зависят от принудительной силы государства и непрерывного доступа к чиновникам и взаимоотношений с ними. Например, здесь возможно существование взаимных дублирований между чиновниками отдельно взятого министерства и руководящая роль гибкой организации, которая юридически представляет собой НПО. Такие чиновники играют двойственные роли, представляя и уполномачивая как “государственные”, так и “частные” организации. Влияние гибких организаций и действующих лиц, которые наделяют их властью, подразумевающее кроме прочего их способность маневрировать между государственной и частной сферами, усиленно двусмысленностью ролей, которые окружают действующих лиц.

Гибкие организации наделяются властью неформальными группами или сообществами, чей успех происходит в значительной мере из их способности иметь доступ к ресурсам и преимуществам одной сферы для их использования в другой. Три отличительных черты гибких организаций делают их особенно полезными для групп и индивидов, которые их контролируют: (1) способность менять направление своей деятельности, то есть гибкость, что и обусловило их название; (2) склонность пренебрегать так или иначе относящимися к делу институтами, такими, которые идут по правительственной линии (исполнительными, судебными, законодательными); и (3) способность отрицать, которая является неотъемлемой частью изменчивой деятельности.

Российские гибкие организации. После распада Советского Союза Россия начала курс экономических реформ с помощью международных финансовых институтов и западных донорских организаций. Гибкие организации, проводники, через которые экономические реформы должны были занять своё место, стали главными получателями зарубежной финансовой помощи. Они были созданы повсюду и ведомые маленькой централизованной группой транснациональных акторов, пополнили представителей из России (Анатолий Чубайс и так называемый Клан Чубайса) и США (группа консультантов, связанная с Гарвардским Университетом).

Это партнёрство Чубайс-Гарвард возглавило процесс планирования и имплементации экономических реформ и организации, которые получали экономическую помощь, такие как Федеральная комиссия по ценным бумагам и финансовым рынкам (российская копия американского аналога), Комитет по государственному имуществу, Институт правовой экономики и Ресурсный секретариат. Не смотря на то, что все эти организации были явно задействованы в различных частях повестки дня экономических реформ, та же самая объединённая группа внутренне взаимосвязанных индивидов появилась, чтобы двигать их наряду со значительной частью Российского правительства. Они были дополнительно связанны друг с другом посредством разнообразия компетенций, включая бизнес деятельность.

Российский Центр приватизации, который получил сотни миллионов долларов в заём от международных финансовых институтов и помощь от доноров по двусторонним соглашениям, являлся донорским флагманским (лидер) проектом и первичной гибкой организацией. Используя первую черту таких организаций – способность менять направление деятельности – Центр маневрировал своим статусом ситуционально. Не смотря на то, что юридически он представлял собой некоммерческую, неправительственную организацию, он был учреждён указом Российского Президента и получал помощь, поскольку им руководили члены так называемого Клана Чубайса, который также играл ключевую роль в российском Правительстве. Центр являлся НПО, однако, он помогал осуществлять правительственную политику по инфляции и другим макроэкономическим вопросам, а также договаривался об условиях займов и получал их от международных финансовых институтов от имени Российского Правительства; традиционно эти международные финансовые институты предоставляют займы только правительствам. (Это приводит, по-прежнему, к ещё большей неопределённости государственных и частных ролей и обязательств). Как НПО Центр получил 10 миллионов долларов от западных фондов, поддерживающих в основном НПО. Как государственная организация Центр получил сотни миллионов долларов от международных финансовых институтов, которые как утверждалось ранее, принципиально давали займы только правительствам.

В отношении второй характеристики гибких организаций – склонности пренебрегать так или иначе относящимися к делу институтами управления (исполнительной, судебной, законодательной ветви власти) – Центр был учреждён именно для того, чтобы обходить такие институты. Он пренебрегал демократически выбранным парламентом и российским правительством, официально ответственным за приватизацию. В действительности, согласно документам российской Счётной Палаты, Центр имел больший контроль над определёнными приватизационными директивами, чем правительственный орган по приватизации. Двое чиновников Центра были, фактически, уполномочены россиянами на подписание приватизационных решений от имени России. Таким образом, русские и американцы, официально работающие ради достижения частного пространства, стали действовать как представители Российского государства.

Третья черта гибких организаций – способность к отрицанию – является неотъемлемой частью изменчивой деятельности. Гибкие организации предоставляют индивидам и группам способность отрицать ответственность. Если бы Центр попал “под огонь” за свою деятельность как государственная организация, то он мог бы законно требовать рассматривать себя как частную структуру. Если бы гарвардских консультантов с подписью властей под некоторыми приватизационными решениями американские власти попросили бы отчитаться за их решения, они могли бы сказать, что приняли эти решения как русские, а не как американцы. Именно это являет собой способность увиливать, то есть уходить от ответственности, что позволяет этим организациям быть столь могущественными, и что может частично объяснить их влиятельность и способность к быстрому восстановлению сил.

Все три вышеописанные свойства гибких организаций ставят проблемы для тех сторон, которые стремились бы осуществлять мониторинг за деятельностью этих организаций. Гибкие организации дают максимум свободы и влияния тем, кто их использует и при этом обременяет лишь минимальной подотчётностью. Эта подотчётность сама по себе подвержена манипулированию. Способность акторов обходить или оспаривать в любой момент принадлежность их гибких организаций к государственной или частной сфере является решающей для эффективности их деятельности.

Политико-экономико-культурная среда сделала возможным развитие – или, возможно, продолжение развития – гибких организаций на Российской почве, даже не смотря на то, что они были созданы зарубежными организациями по оказанию помощи и Гарвардским Университетом, и приведены в движение миллионами долларов с Запада. Гибкие организации имитировали двойственную систему при коммунизме, при которой многие государственные организации имели точную копию среди организаций Коммунистической партии, которые имели преобладающее влияние. Такие организации были в высокой степени совместимы с Российской практикой, касающейся влияния и владения собственностью. Некоторые аналитики указали, что контроль и влияние над собственностью де-факто более важны, чем владение собственностью де-юре.

Создание гибких организаций и гарантирование, которое они получали со стороны, могло бы поспособствовать развитию того, что я называю “клан-государство”, государства, захваченного неправомочными группами и характеризуемое глубоко укоренённой коррупцией, которую я детально рассмотрю позже. Уэйне Мери, бывший высокопоставленный государственный служащий США, сожалел о создании при финансовой помощи США “сверх конституционных институтов, чтобы продвинуть законодательство”. Он добавил, что “многие люди в Москве были удовлетворены этим, поскольку это выглядело как старая коммунистическая структура. Это было просто как дом”.

Гибкие организации, разумеется, напоминают о понятии конфликта интересов. Однако, они помогают затемнять конфликт интересов. В отличие от адвокатов, которые, с одной стороны, представляют клиента, присвоившего денежные средства из банка, а с другой представляют банк, в гибких организациях роли не определены. При конфликте интересов действующее лицо может отрицать факты, но не конфликт как таковой, если факты правдивы. Однако, в случае с гибкими организациями не ясно, что есть конфликт, так как эти структуры сами по себе не определенны. Действующее лицо может правдоподобно отрицать ответственность и выиграть таким образом. Различие лежит в способности гибких организаций использовать в своих интересах неопределенность.

Польские агентства и целевые фонды. В середине 1990-х годов в Польше стала просачиваться информация - хотя вынуждено - о существовании государственно-частных гибридных организаций, называемых “агентствами” и “целевыми фондами”. Не смотря на то, что они испытывают недостаток свойственного гибким организациям ситуционального качества, определяющая черта агентств и фондов заключается в неопределенности их ответственности и функций. Эти организации не имеют такого юридического статуса как государственные органы, но они используют государственные ресурсы и полагаются на принудительную силу государственной администрации. Они обладают широкими прерогативами, которые поддерживаются административными санкциями и подлежат ограниченной публичной подотчетности. Они являются неотъемлемой частью “приватизации функций государства” - как отметил Петр Каунеки, заместитель директора Верховной Палаты Контроля, глава польского органа по аудиту, - и представляют “те сферы государства, в которых государство несет ответственность, но не имеет контроля”. С точки зрения государственной администрации эти организации являются “публичными”, а не государственными; с точки зрения клиентов эти организации являются государственными институтами.

Агентства и целевые фонды появились с тем, чтобы сыграть главную роль в организации польской власти, а также в сборе и расходовании публичных денежных средств. ¼ часть государственного бюджета была передана им в 2001 году. В дополнение, некоторые агентства и целевые фоны наделяются полномочиями государством для ведения коммерческой деятельности и извлечения из неё прибыли, а также способностью вкладывать инвестиции в фондовые рынки, создавать новые компании, организовывать новые агентства и управлять зарубежными средствами финансовой помощи.

Лучший пример гибких организация являют собой агентства, которые были созданы во всех министерствах, обладающих контролем над собственностью. Сюда вошли министерства транспорта, экономики, сельского хозяйства, финансов и обороны – согласно данным Петра Каунеки. Агентства учреждаются государственными чиновниками, они зачастую закреплены за их министерствами или государственными организациями, и финансируются за счет государственного бюджета. Министр обычно назначает наблюдательный совет агентства; его выбор часто основан на политических связях - согласно данным правового аналитика Яна Стефановича. От 10 – 15% доходов агентства может быть распределено на “социальные” цели: Если агентство увеличивает доходы, то они обычно идут совету, а иногда уходят на политические кампании. С другой стороны, любые убытки покрываются из государственного бюджета.

Сельскохозяйственные агентства представляют собой тот самый случай. С таким обширным количеством собственности, которое находится под их контролем, включая совхозы, унаследованные от коммунистического прошлого, агентства начали “представлять свои собственные интересы, а не государственные” - согласно данным Каунеки. Он заметил, что “большая часть денег уходит посредникам”, а государство обладает совершенно незначительным контролем над этим процессом.

Угледобыча и вооружение находятся во владении агентств и представляют бесчисленные возможности для коррупции, - сообщает Каунеки. Угольная промышленность, например, попала под контроль группы институциональных кочевников, которые одновременно держат и /или циркулируют по ключевым позициям в правительстве, агентствах, целевых фондах и бизнесе. Кочевники совместно организовываются, что бы покрыть все основные базисы путем участия во все возможных влиятельных административных, коммерческих, политических позициях, имеющих отношение к их успеху в промышленности, не обращая внимание на которые политические партии находятся у власти.

Некоторые агентства и целевые фонды стали проводниками, через которые распределяется зарубежная помощь, хотя инициированная в основном не вспомогательными организациями, как ранее были описаны российские гибкие организации. Замечательные текущие примеры представляет программа Европейского Союза SAPARD по реструктуризации польского сельского хозяйства, а также некоторые программы Европейского Союза по улучшению окружающей среды и транспортных средств.

Как и российские гибкие организации, польские агентства и целевые фонды не являются пережитками коммунизма, не смотря на то, что они крепко укоренены в политико-экономико-социальную организацию и культуру коммунизма. Скорее они были созданы и им были предоставлены возможности тем законодательством, которые было введено в действие со времени падения коммунизма.

Агентства и целевые фонды делают юридически возможным для частных групп и институтов присваивать государственные ресурсы “посредством распространения политической коррупции”, как это называет Каминский. Он поддерживает, что “реальная цель всех этих институтов в том, чтобы передать государственные средства частным лицам или организациям, либо в том, что бы создать фонды в рамках государственного сектора, которые смогут потом быть перехвачены посвященными в это дело сторонами”.

Многие поляки могли бы признать агентства и целевые фонды не приемлемыми вне интереса их сполеженства или общества. Однако, такие организации выпадают в большей степени из поля зрения общественности. Только не многие аналитики, журналисты проследили малые части того, что составляет огромную часть государственного или публичного бюджета. В различные периоды прошлого десятилетия журналисты сообщали о том, что специфические агентства и целевые фонды получали прибыль, которая будто бы ушла по частным карманам. Лех Кажиники утверждает, что при системе агентств и целевых фондов “большая часть денег налогоплательщиков уплывает в частные руки в крупном размере”.

При отсутствии их постепенного сокращения количество агентств и целевых фондов увеличивается. И это происходит в стране, которая заработала репутацию как одна из “успешных историй” переходного периода – с её вступлением в НАТО, ожиданием вступления в Европейский Союз и, до недавнего времени, с самыми быстрыми темпами роста в Европе.

Агентства и целевые фонды стали институциализированной частью польской государственно-публичной сферы. Некоторые аналитики связали продолжающееся существование этих организаций с финансовыми компаниями. По наблюдениям Стефановича “существует молчаливая истина между политическими партиями. Ни один финансовый отчет не обнаружил, насколько мощная политическая поддержка оказывается политическим кампаниям (через агентства и подобные организации)”.

Все это можно выразить польской поговоркой, которая переводится следующим образом: “теперь настала наша очередь (обворовывать государство)”, введенная в политический дискусс в конце 1990-х годов. Придумывая эту фразу, польский политик Ярослав Кажинский – оппозиционер в течение коммунистического периода – подразумевал, что партия солидарности 1990-х годов проявит тоже отношение к государственным денежным средствам, какое проявили посткоммунисты, используя их в личных целях. Он охарактеризовал и высмеял такое отношение партии солидарности как “настала наша очередь”.

Государство, ведущее переговоры

Этот анализ напоминает несколько феминистское исследование, которое показывает, что “линия между государственным и частным постоянно переустраивается” - как пишет Сьюзан Гэл. Однако, в данном материале эти линии меняются все время и формируются историческими процессами. Но в случаях с Польшей и Россией, описанных выше, линии могут двигаться взад и вперед одномоментно, в зависимости от ситуации.

Изменение характеристик гибких организаций туда и сюда, так же как и разграничение Юрчеком публичной сферы на официально-публичную и частно-публичную, согласуется с пересмотром Гэл частного и государственного. Она отмечает “переопределения, которые создают государственное внутри частного и частное внутри государственного”. Они “могут быть кратковременными или недолговечными, могут зависеть от перспектив участников. Они также могут быть длящимися и принудительными, закрепляя и навязывая различия, ограничивая социальных авторов через такие устройства как правовые регуляторы и иные формы ритуализации и институализации”.

Третье свойство неформальных систем заключается в том, что неформальные группы и общности действуют в многочисленных сферах - политике, экономике и праве. Доступ к одной сфере и успех в ней часто зависят от доступа и успеха в другой. Неформальные группы и сообщества могут обладать влиянием и контролировать ресурсы в той степени, в которой они его осуществляют вследствие той правовой обстановки, в которой они работают. В той или иной степени “нормы это то, что вы сделали из них” -указал один информатор.

При коммунизме доступ к экономическим возможностям зависел почти всецело от политических связей. В течение переходного периода неформальные группы и сообщества в регионе (включая румынские неправящие коалиции, венгерские реструктурирующие сообщества, польских институциональных кочевников, российские кланы и сюзеренитеты, а также казахский жуз) развивались или продолжались развиваться, поскольку монопольный контроль коммунистического государства над ресурсами был разрушен, а возможности для заполнения образовавшегося вакуума имелись в большом количестве. Не смотря на то, что коммунистическая партия перестала монопольно контролировать экономику, доступ к экономическим возможностям зачастую оставался зависимым от политических связей.

Такие термины как “олигархи” и “финансово-промышленные группы (ФПГ)”, которые не широко применяются для описания структуры власти и обладателей обширного влияния в России, охватили это качество взаимозависимости сфер. Верджиния Куллуд объясняет:

Недостаток прозрачности – это, возможно, именно то, что отличает большинство российских элитных групп от западных лобби. В современной России, по-прежнему, невозможно делать деньги получая при этом прибыль, без проведения переговоров по некоторым вопросам с государственными органами. Финансисты, промышленные менеджеры, журналисты, ученые соглашаются, что чья-то конкретная карьера зависит от чьей-то конкретной способности плести политические сети. Постоянная борьба межу элитными группами за назначение своих протеже на стратегические позиции не оспаривает легитимность государства. Наоборот, это помогает укрепить его.

В России политико-экономическая структура, которая развивалась при посткоммунизме, отличается от коммунистической в двух основных моментах. Первое, ни одна обособленная группа не распределяет ресурсы, как при коммунизме, хотя эта отдельная группа может монополизировать целый сектор или сектора (например, российский газ или алюминий). Второе, отношение власти к собственности не односторонне. Как выражает это Томас Грэхэм “не только власть можно конвертировать в собственность, но и собственность можно превратить во власть”.

Многие экономические возможности остаются зависимыми от политических связей, как при предыдущей экономической системе. При коммунизме бюрократы и партия аппаратчиков имели длительное взаимопонимание друг с другом, в чьих интересах производить обмен. Однако, даже их преимущества редко могли быть объединены. Взаимопонимание должно было быть достигнуто один на один лицом к лицу, без массовой подготовки. Подобным образом остается трудно в посткоммунистической обстановке комбинировать преимущества: Наиболее предприимчивый человек может заключать сделки, однако эти сделки будут однотипными, если он не вступит в дополнительные переговоры.

Применение закона при посткоммунизме, как и при коммунизме остается дискреционным (в той степени, в которой данный случай зависит от конкретной ситуации) и сильно сочетается с политико-экономической структурой, описанной ранее. Официальное право часто применяется ситуционально. Если взывать к закону оказывается не практично или не выгодно, люди могут прибегнуть к неофициальной практике. Обратное также вполне допустимо. Закон можно также использовать для извлечения преимуществ, сделок и разовых целей. (Мафиозные группы известны тем, что передают полиции дела конкурирующих с ними групп). Нарушение закона необязательно означает преступность, поскольку многие люди в различных жизненных ситуациях обычно преступают закон. Как пишет Алена Леднева:

Любого можно ложно обвинить и признать виновным в нарушении официальных правил, поскольку экономика работает таким образом, что каждый вынужден совершать преступления. Например, каждый вынужден зарабатывать деньги в сфере теневой экономики для того, что бы выжить – на практике это наказуемо или могло бы быть так. Бизнес облагается налогами в таком размере, что вынуждает бизнесменов уклоняться от их уплаты для успешного ведения дел. Такая практика как присвоение государственного имущества или налоговые уклонения становится глубоко укорененной. Внутри государственных институтов превалирует целая система коррупционной практики, включающая взяточничество и вымогательство в обеспечении лицензий. Фактически вездесущий характер такой практики делает не возможным наказание каждого.

Из–за укорененности преступления, наказание вынужденно применяться селективно, на основе критерия, разработанного вне легальной сферы.

Как при коммунизме закон в России иногда используется, что бы дискредитировать или поставить в невыгодное положение политических или экономических оппонентов. Как сообщал журналист из Москвы и Санкт-Петербурга в конце 1990-х годов:

Сегодня коррупционные заявления делаются по нескольким причинам, но не одна из них не имеет ничего общего с борьбой против коррупции. В некоторых случаях они являются лишь средствами для сдерживания или запугивания оппонентов государства. Арест этим летом медиомагната Владимира Гусинского, чья телевизионная станция НТВ неотступно осуществляла нападки на российского президента В.В. Путина, представляет собой именно тот случай. В других случаях коррупционные скандалы инициируются финансовыми кланами, при использовании дружески расположенной (приватизированной) полиции и прокуратуры против своих противников. Суть проста: Если ты лоялен и предан, воруй столько, сколько тебе надо. Если нет – будь осторожен!

Продолжающаяся взаимосвязь политической, экономической, правовой сфер и использование одной сферы для извлечения выгод или средств достижения цели в другой является неотъемлемой частью произвольного применения категории виновности. Дефицит независимости правовой экономической, политической сфер помогает объяснить, почему потенциальное влияние российских кланов и других неформальных групп может быть гораздо более распространенным и монополистичным, чем влияние заинтересованных групп и коалиций. Количество кланов, которые имеют множество целей и могут работать с малыми правовыми ограничениями для их достижения, нельзя сократить.

Степень и природа проницаемости государства неформальными группами и сообществами является решающим вопросом. Какие модели отношений возникают в отдельных странах между неформальными группами и государством в связи с их взаимным реагированием? Каким образом неформальные группы и сообщества сместили предыдущее централизованное государство – или наибольшую его часть – (которая, как обсуждалась ранее, также была пропитана персонифицированными отношениями) или они просто проникли в него до некоторой степени? Какими способами? До какой степени неформальные группы и сообщества используют государство в своих собственных целях, и в какой мере они реорганизовали его? Ответы на эти вопросы решающе должны сформировать способность (или подтвердить её отсутствие) конструктивных центристов неприсоединившихся институтов, в конечном итоге, построить демократическое государство.

Я выделил две модели взаимоотношений между государством и неформальными группами или кликами (как было определено ранее): “частично присвоенное государство” и “клан государства”.

“Частично присвоенное государство”

При частично присвоенном государстве неформальные группы, такие как польские институциональные кочевники, венгерские реструктурирующие сообщества и румынские неправящие коалиции забирают у государства или приватизируют его определенные функции. При частично присвоенном государстве неформальные группы открыто работают с соответствующими государственными властями, однако, такие группы не синонимичны властям. Я основываю эту модель в основном на польском материале.

В Польше, как было отмечено ранее, ¼ часть государственного бюджета в 2001 году была передана гибридным государственно-частным организациям (агентствам или целевым фондам). Государственно-частные взаимоотношения и собственность приобрели различные формы. В течение процесса приватизации и переходного периода некоторые польские чиновники и управленцы получили преимущество доходных возможностей для ведения дел, базирующихся на сведениях из первоисточника и связях.

При номенклатурной приватизации менеджеры предприятий приобрели их в комплексе или частично в свою личную собственность. По одной из версий, сотрудники компании обеспечивали доли недавно преобразованных организаций по чрезвычайно низкой цене. По другой версии, служащие компании организовали дочернии частные компании некоторые из которых с иностранным участием. Эти дочернии компании затем вели тесное сотрудничество с опытными государственными предприятиями и истощали их ресурсы, арендуя государственное машинное оборудование по заниженным ценам. Владельцы новых компаний выступали в качестве посредников между государственным и частным секторами.

Внутренняя приватизация продолжалась в течение всего переходного периода следующим образом. Каминский объясняет:

Министерский чиновник, проводящий приватизацию предприятия, получил от фирмы (о которой идет речь) или от консультанта фирмы либо от инвестора предложение провести хорошо оплачиваемые лекции, консультации, семинары. Как только предприятие преобразовалось в “государственную казенную компанию” чиновник стал оплачиваемым членом совета директоров. Дальнейшее развитие его “кооперации” с компанией зависело от принятой приватизационной процедуры. Если было решено, что компания будет продана зарубежному инвестору, чиновник вел переговоры об условиях продажи от имени министерства. Когда сделка была совершена, ему мог быть отдан пост директора, либо ему была бы предоставлена зарубежная консультационная фирма, опосредующая заключение сделок, ему могла быть предоставлена работа в фирме, либо он мог бы сохранить свою работу в министерстве, пока за ним резервируется его оплаченная должность в совете директоров фирмы.

Фактически, государственные чиновники использовали свои должностные позиции в частных интересах несколькими способами. Некоторые высокопоставленные правительственные чиновники учреждали консультационные фирмы, которые вели бизнес с их собственными министерствами. В одном случае заместитель министра, который возглавлял совместное предприятие, также владел и руководил консультационными фирмами, которые специализировались на совместных предприятиях. Когда в 1990 году премьер-министр Тадеуш Машовецкий издал указ, запрещающий членам его правительства владеть консультационными фирмами, заместитель министра записал фирму на свою жену. Многие из его коллег действовали аналогичным образом. По наблюдениям Каминского “отличительным знаком постсолидарного правления элиты была большая терпимость к конфликтам интересов”.

Законные меры способствовали таким конфликтам наряду с быстрым ростом гибких организаций. Такие организации и взаимоотношения, лежащие в основе приватизации государственных функций, появились с тем, чтобы быть институциализованными.

“Клан-государство”

Мое понятие “клан-государства” строится на наблюдениях Томаса Грехема за российскими кланами, чье влияние может быть противопоставлено влиянию конкурирующих кланов. В таком государстве, которое инкорпорирует элементы частично присвоенного государством, определенные кланы, каждый из которых контролирует собственность и ресурсы, настолько близко солидаризируются с конкретными министерствами или институциональными сегментами государства, что любые различии между повестками дня государства и клана представляются несуществующими.

При клан-государстве, клан использует государственные ресурсы и власти ( в той степени, в которой их можно разделить в данном примере), но одновременно держит государственные власти и на достаточном расстоянии так, что бы они не могли покушаться на клановые приобретения и распределение ресурсов, и достаточно близко, чтобы обеспечить, что конкуренты не приблизятся к этим ресурсам. Это дает возможность клану пренебрегать другими источниками власти и влияния и, следовательно, усилить свои собственные.

Клан-государство работает в сфере, где существует незначительное разделение клана от государства. Одни и те же люди, с одной и той же повесткой дня, составляют клан и относительно государственные власти. Клан дополнительно является и судьей, и жюри присяжных, и законодательной властью. Как системе управления клан-государству не достает внешней подотчетности, открытости и средств представления тех, кто находится под его контролем. Главным образом, влияние клана может быть сдержано или ограничено только конкурирующими кланами, поскольку законные процессы зачастую политически мотивированны.

Я основываю модель клана-государства на данных из России и Украины, хотя эта модель также является чертой развития некоторых других постсоветских стран, а также современной Югославии. Анализ государства, проведенный Коллинз, основанный на материале из Центральной Азии, также представляется схожим с клан-государством:

Государство, несмотря на его официальные внешние атрибуты, более понятно как арена, в рамках которой неформальные социальные сообщества, а не официальные политические и социальные организации, подгоняют друг друга и конкурируют ради государственных ресурсов… Государство, прежде всего, служит как механизм для поддержания порядка среди доминантных социальных структур в течение поведенческого процесса внутригосударственных торгов и обменов. Во-вторых, выполняя крайне необходимую роль, государство связывает социальные сообщества с внешним миром международной торговли, капитала и инвестирования – то есть со всеми существенными элементами государственного внешнего роста. Официальный государственный аппарат не является автономным и эффективным промоутером национальной политики; скорее, государство является пешкой или инструментом разнообразных клановых элит и сообществ которые они представляют.

Даже больше, чем в Польше, в России приватизация в последние дни коммунизма и последующие годы реформирования сформировали собственные структуры и государственно-частные отношения. Криштановская и Уайт говорят о “приватизации государства”, при которой чиновники, используя свои официальные полномочия, лишили государство государственных секторов, за которые они были ответственны. Авторы пишут:

Такой процесс начался в 1987 году и в больше свой части завершился ко времени приватизационной программы для населения, которая в целом была готова для своего старта. Этот вид приватизации задействовал массовые изменения в системе экономического управления, банковской системе и системе розничной торговли и продажи наиболее доходных предприятий. Министерства, например, были превращены в концерны. Министры, обычно, уходили в отставку либо становились консультантами того предприятия, в котором преуспело их министерство. Президент предприятия, как правило, был бывшим заместителем министра. Предприятие приобретало статус акционерной компании. Акционеры обычно составляли высшее управление бывшего министерства, совместно с предприятиями, за которые оно несло ответственность. Собственность министерства, таким образом, становилась частной собственностью его ведущих чиновников; они сами не просто приватизировали организацию, которая находилась на их попечении, а сделали это для их собственной выгоды.

Газпром, российская газовая монополия и её богатейшая компания, как раз тот самый случай. Павел Хлебников пишет, что Газпром “единственный поставщик газа в большинство стран СССР и доминантный поставщик газа в Западную Европу… возможно, является самой дрогой частной компанией в мире. Если бы это была западная компания, Газпром стоил бы от 300 миллиардов долларов до 700 миллиардов долларов при розничной капитализации только по своим газовым резервам. В действительности, она продана на ваучером аукционе по цене только в 250 миллионов долларов”. Российский премьер-министр Виктор Черномырдин, как думают, финансово выиграл от мошеннического аукциона и от бесчисленного газового и нефтяного экспорта.

“Тесное переплетение власти и собственности”, как это определяет Грэхэм, охватило сущность российских групп, известных как “кланы”, “олигархии”, “финансово-промышленные группы”, и в реальности клан-государство. Их развитие является следствием, как советского институционального наследия, так и реформ 1990-х годов. Джульетт Джонсон объясняет:

Традиционные тесные связи между предприятиями и государством, склонность к созданию гигантских экономических концернов, внутренне доминированные сделки, бюрократизированная коррупция, важность аккумулирования политической власти, что бы иметь в руках экономически влиятельных лиц – все это имеет корни во временах советской действительности. Эти тенденции были усилены условиями переходного периода в России, которые позволили некоторым индивидам, занимающим хорошее положение в структуре государственного аппарата, сконцентрировать активы в их собственных руках в атмосфере неопределенности прав собственности и слабо развитой правовой системы, а также плохих инвестиционных условиях. Эта комбинация факторов заставила как влиятельных банкиров, так и жаждущих инвестиций предприятия обратиться не друг к другу, а к Российскому государству, для удовлетворения их соответствующих нужд.

Усиление такой рентоориентированной активности указывает на тот факт, что число бюрократов, с обширными полномочиями дать или отказать в разрешении на, что-либо увеличивается. Это побудило элитные группы вступить в “постоянную борьбу….. назначать своих протеже на стратегические посты”, как это описывает Кулаудон. Количество правительственного административного персонала существенно возросло с начала 1990-х годов (превысив даже коммунистический период), пока отсутствовали попытки реформирования государственной администрации.

Переходные годы пережили экономические кризисы, характеризуемые монополиями, неопределенностью прав собственности, и как пишет Светлана Глинкина “наиболее заметно, рентоориентацией, в которой богатство видится не через выгоды от рыночной конкуренции с другими фирмами, а через доступ к правительственным субсидиям и предоставление статуса монополии”. Глинкина вдается в подробности:

То, что имело место, явилось приватизации экономической власти без какого-либо государственного надзора или правового обоснования. В дополнении, характер этого процесса был обусловлен тяжелым влиянием традиций, установленных командной системой. Теневой рынок овладел не только всеми денежными ресурсами, но также правом управлять, организовывать и контролировать посты должностных чиновников различных рангов.

Трансферты из государственного бюджета были быстро “приватизированы”. Доступ к бюджету Российской Федерации стал главной целью любой мало-мальски серьезной коммерческой структуры. Это в свою очередь послужило основанием для стремительного роста коррупции на национальном уровне, а также для криминализации экономики в целом. Аудит, проведенный государственной Счетной палатой (главным аудиторским органом России) выявил, что в 1995 году доход Федеральных целевых бюджетных фондов (чьи источники и расходные цели регулируются законом), как сообщило министерство финансов, был занижен почти на 1,2 триллиона рублей, а доход от продаж государственных резервов драгоценных металлов и камней был занижен на 875, 603 миллиарда рублей.

В реальности, валютные миллиардеры припрятали большую часть своей наличности на швейцарских и оффшорных банковских счетах. МВФ оценил, что с 1995 – 1999 гг. утечка капитала из России превысила 65 миллиардов долларов. Приватизация государственных ресурсов и экономические реформы способствовали приобретению ошеломляющих размеров состояний.

Дополнительные потери для государственного бюджета представляют собой люди и группы, известные как “олигархи” и “кланы”. Породив тесное переплетение экономической и политической сфер, олигархии 1990-х годов заключили в себе расстановку предыдущей номенклатуры, военных чиновников и КГБ и организованных преступных групп. Грэхэм анализирует российские олигархии следующим образом:

Первичные олигархические структуры представляют собой крупные политические/экономические коалиции, построенные вблизи контроля над ключевыми правительственными позициями, над значительными финансовыми и промышленными активами, СМИ, Информационными агентствами, инструментами принуждения (как государственными, так и частными). Такие структуры господствуют над политическим и экономическим ландшафтом на национальном и региональном уровнях. Их взлет и падение, а также взаимодействие между ними управляют политикой. Более, чем официальные институты, такие как правительство и парламент, эти коалиции устанавливают политическую и экономическую повестку дня, ограничивают ряд политических вариантов выбора, и принимают основополагающие решения, даже если решения сами по себе представлены как результат дискуссий и действий официальных институтов.

К 1995 году 4 политико-экономических коалиции кристаллизировались как главные политические игроки на национальной арене.

Кланы составляют некоторые компоновочные блоки олигархических структур, которые описал Грэхэм. Как упоминалось ранее, Криштановская тщательно описала деятельность кланов – неформальных элитных групп, чьи члены продвигают их насущные политические, финансовые и стратегические интересы. Пример “клана Чубайса” рассмотренный выше, который стал одним из самых могущественных российских кланов в течение 1990-х годов и который я документально подтвердил, является поучительным. Клан Чубайса имеет корни в середине 80-х годов в городе Ленинграде (нынешний Санкт-Петербург). Главная фигура в группе – Анатолий Чубайс – подтвержденный Западом, возглавил экономическую реформу и процесс приватизации, и овладел огромным влиянием в рамках правительства и вне его в течении 1990-х годов.

В течение периода экономической реформы, приблизительно 1992-1997 годы, клан Чубайса приобрел главный портфель ценных бумаг и часто действовал через президентские указы. Клан охватил и государственную, и частную сферы. Он действовал во множестве областей – политике, праве и экономике, включая формирование и исполнение таких реформ как приватизация и рынок ценных бумаг. Он также конкурировал за контроль и ресурсы в политической сфере.

Пока клан Чубайса был тесно солидаризирован с сегментами Правительства, занимающимися приватизацией и экономикой, конкурирующие кланы имели эквивалентные связи с другими правительственными организациями, такими как силовые министерства (Министерство обороны и МВД, а также службы безопасности). Позиция клана была уникальна. С его источникми финансовых средств и власти, базирующихся в основном на Западе, клан учредил сообщества “частных” организаций, финансируемых Западом. Как обсуждалось ранее, эти гибкие организации часто играли роль государственных организаций, они вытеснили функции государства, облегчили деятельность клана во множестве сфер и областей, и дали возможность своим членам избежать или отрицать ответственность. Увиливание, которое характеризует неформальные институты и группы частично присвоенного Польского государства, относится к кланам, олигархиям, ФПГ Российского клан-государства.

Олигархии и кланы находят свою финансовую основу в ФПГ, которые контролируют огромную часть Российской экономики, так же как и наиболее ключевые национальные СМИ. ФПГ подразделяются на два типа, в одних, ведущее место занимают банки, в других – промышленность, и те и другие объединяют частные банки с промышленными предприятиями. Олигарх Борис Березовский утверждал, что шесть из семи ФПГ контролируют более чем половину национальной экономики. Эта оценка, вероятно, преувеличена, хотя в экономической власти ФПГ вряд ли можно сомневаться. Одна ФПГ, ОНЕКСИМ-банк Интеррос-групп, как полагают, владеет значительными долями в семи из двадцати крупнейших компаний страны, включая нефтяные концерны и производство цветных и черных металлов, которые составляют более половины национального промышленного производства.

В действительности, экономическая власть ФПГ высоко зависит от политической власти. Джонсон объясняет: “С 1993 года политическая власть ФПГ, где первостепенную роль играют банки, перегруженные своим статусом влиятельных персон, пришла из трех главных источников: приобретения СМИ в России; деятельности в финансовых компаниях; “вращающейся двери” между позициями в исполнительных органах банка и правительства. Джонсон приходит к выводу:

Лидеры банковских ФПГ (вместе с директорами Газпрома и ЛУКОЙЛа) вошли в состав российской финансово-промышленной олигархии, маленькой группы, имеющей в руках политическую власть, несоразмерную их действительной экономической важности и общественной поддержке в России.

Политическая и экономическая сферы настолько взаимозависимы, что как выражается Кулаудон, “различие между лоббированием и коррупцией исчезло”.

При таких обстоятельствах, взаимозависимость между олигархами и группировками организованной преступности или криминальными фигурами неудивительна. Криштановская утверждает, что “Коррупция в России теперь распространилась буквально во все институты власти. Важные персоны откупились от того, чтобы учитывать правительственных чиновников, чья правовая юрисдикция охватывает выдачу разрешений на экспорт нефти, металлов и тому подобного. Алюминиевый и нефтяной скандалы – это как раз те самые случаи”. Министерство Атомной энергетики, как утверждают, это другой случай в самую точку. Министр является директором-основателем нескольких компаний, по крайней мере, одна из которых организовала криминальные фигуры, известные как ключевые игроки. Некоторые из этих игроков, как утверждают, торгуют ядерными материалами. Глинкина попыталась определить количественную степень, в которой преступность интегрирована в экономические организации Российского Правительства. Она пишет, что около 87% персонала и администрации различных правительственных отделов, борющихся с организованной преступностью, сообщили, что такие группы имеют “очень тесные связи” с институтами власти и особенно с местным правительством. Около 64% этих чиновников предположили, что те же группы связаны и с деятельностью правоохранительных органов; 31% указал на связь с наивысшей государственной администрацией.

Такие “симбиотические отношения” между организованной преступностью и правительствами всех уровней, как указывает Луиз Шелли, нелегко разрушить. Итальянский опыт показал, она объясняет, что “как только организованная преступность становится так тесно переплетенной с правительствами всех уровней, отношения нельзя легко и быстро обратить вспять”.

Неизбежно встает вопрос о степени, в которой неформальные группы обеспечивают услугами гражданское население и таким образом выполняют функции государства. Шелли утверждает, что:

Организованная преступность вытеснила многие функции государства … Организованная преступность обеспечивает предоставление многих услуг, которые разрушавшееся государство всеобщее социального благосостояния не может больше обеспечивать. Граждане получают те услуги от организованной преступности, которые были однажды предоставлены государственной защитой коммерческого бизнеса, включая занятость населения и посредничества в спорах. Личная безопасность, зачастую обеспечиваемая организованной преступностью, смещает государственную правоохранительную систему.

Как и в России, кланы и олигархии играют ведущую роль в Украинском государстве. Советские корни этих отношений, конечно, те же самые. Как пишут Андерсон и Альбини:

“Новая олигархия” поддержала сообщество правительственной номенклатуры, криминальных авторитетов и преемников КГБ, которые скрепили свои узы в массовом усилии передать государственные ресурсы в свои же руки и в своих частных интересах (обеспечить свой контроль над ними), поскольку Советский Союз распался… На Украине, как и в России, “новая олигархия” жестко контролирует национальную экономику и политические системы.

Хотя доступны только лишь немногочисленные сведения по украинским неформальным группам и сообществам, некоторые украинские аналитики обрисовали в общих чертах клановую систему. Эти аналитические описания различных кланов, чьи члены работали вместе, имеют общие истоки, распределяют ресурсы и власть, имеют сходство с описаниями российских кланов. В случае с Украиной, кланы часто существуют регионально и основаны на семейных связях. Олег Соскин утверждает, что конкуренция за экономику разбудила “активную конкуренцию” среди региональных кланов и кристаллизовала клановую систему к 1996 году.

Соскин обращается к тотально-клановой системе, при которой “власть принадлежит нескольким кланам, которые могут сменять друг друга у власти путем назначения их тоталитарного диктатора”. Описывая экономическую власть и интересы кланов, Александр Турчинов подразделяет кланы на “центральные административно-экономические группы”, “региональные административно-экономические группы” и “зарубежные административно-экономические группы”. Некоторые из этих групп действуют в криминальном мире либо с ним связаны. Все они внутренне объедененны и зависимы от политической власти. Соскин называет “региональные кланы главным фактором государственно-монопольной системы” и поддерживает, что “кланы определяют большую часть денежного потока на Украине”.

Частично присвоенное государство и Клан-государство в сравнении

Различия между “частично присвоенным государством” и “клан- государством” лежат (1) в степени проницаемости государственных органов и властей, а также природы вертикальных связей и (2) в степени, в которой политика определяется такими группами как институциональные кочевники и кланы и стала для них просто средством доступа к государственным ресурсам. Частично присвоенное государство и клан-государство опустились в континуум – от значительного присвоения государства частными лицами до стремительного присвоения и от значительного использования политики до доступа к государственным ресурсам, до тесного обширного переплетения государственных ресурсов и политики.

Касательно степени проницаемости государственных органов и властей, клан-государство характеризуется более высокой степенью проницаемости, чем частично присвоенное государство. Природа вертикальных связей может сыграть здесь свою роль. При частично присвоенном государстве неформальные группы используют государственных деятелей, которые коррумпированы и “куплены”. Например, реформаторские группы в Польше могут использовать или помочь разместить не принадлежащих группе членов в Парламенте. Однако в России, при модели клан государства, члены клана действительно занимают должности в исполнительной ветви власти, так как клан и они сами “куплены”. Поскольку существует лишь незначительное разделение между кланом и государством, клан-государство дает возможность опровергать. Если государство критикуется, то деятельность может быть приписана клану. Если клан подвергается критике, то деятельность приписывается государству. Способность к опровержению институциализирована.

Касательно преобладания и использования политики, в клан-государстве, что противоположно частично присвоенному государству, политика в меньшей степени является средством представления избирателям конкурирующих точек зрения на государственную политику и в большей мере является средством разделения добычи государственных ресурсов. Как указал Федерико Варес, “Даже коммунистическая оппозиция в России глубоко связана с органами власти и способна распределять государственные ресурсы своим сторонникам и партийным чиновникам”.

Модели частично присвоенного государства и клан-государства разделяют набор общих черт. Первое, институциональный номадизм (кочевой образ жизни), как описывалось ранее, характеризует обе модели. Второе, хотя многие экономические возможности остаются зависимыми от политических связей, как было при предыдущей коммунистической системе, единственная группа не распределяет ресурсы, а отношение власти и собственности не односторонне. Третья общая характеристика этих моделей – это неопределенный двусмысленный статус лиц, неформальных групп, предприятий и институтов, расположенных где-то между государственной и частной сферами. Обе модели включают в себя индивидов, группы, предприятии и институты, чей статус трудно установить. Арена их деятельности не является ни определенно государственной, ни определенно частной, ни жестко политической, ни экономической; их деятельность не является ни полностью открытой, ни все цело спрятанной и конспиративной. Это именно такая способность увиливать, которая позволяет им их силу, а также может частично объяснить потенциальное влияние и эластичность государственно-частных отношений, которые они олицетворяют. Эта податливость предоставляет им значительную гибкость и маневренность, а также возможность обходить подотчетность любым внешним властям.

Четвертое, как частично присвоенное государство, так и клан-государство подразумевают фрагментированное государство. Вердери описывает государство, в котором “центр потерял контроль над политическими и экономическими процессами, а структуры власти сегментированы”. Некоторые аналитики охарактеризовали это как слабое или “неудавшееся” государство. Однако такие категоризации оставляют намного пространства для анализа процессов и динамичных отношений, формирующих государство. Например, при Российском клан-государстве министры – а в действительности целые сегменты правительства – контролируются мощными кланами, некоторые из которых присвоили миллионы или миллиарды долларов в активах на своих собственных личных (обычно зарубежных) банковских счетах. Части государства, которые наделены властью кланом, вряд ли могут быть охарактеризованы как “слабые”.

В то же самое время, могут существовать и другие части клан-государства – обычно те части, которые плохо финансируются или не имеют существенных ресурсов в своём управлении (в России они включают в себя те министерства, которые ответственны за образование, здоровье и социальное благополучие) – которые практически не представляют интереса для кланов и остаются в большей степени независимыми или не колонизированными. На Украине исследование обнаружило, что политически мощные кланы обладают огромным влиянием на деятельность государства, в “определенных ключевых областях украинское государство демонстрирует способность служить народу, а не узким интересам могущественных политических и экономических групп”.

В конечном итоге, государственно-частные предприятия и мероприятия, общие для частично присвоенного государства и клан-государства, расширяют сферу государства. Каминский доказывает, что посткоммунистические законодательные инициативы поспособствовали “косвенному расширению власти государства через основание институтов, которые, судя по всему, являются частными, но фактически являются частью (присвоенной) государственной сферой”. Результатом может явиться расширенной государство, которое включает в себя индивидов, группы, предприятия и институты, характеризуемые уклончивостью и неопределенностью. В теории, это государство является ответственным. На практике, однако, оно имеет незначительный контроль.

Захваченное государство?

Некоторая последняя литература по коррупции определяет феномен “захваченного государства”. Аналитики Всемирного Банка определяют “захват государства” как:

Деятельность индивидов, групп или фирм, как в государственной, так и в частной сфере, по оказанию влияния на формирование законов, постановлений, указов и иной правительственной политики для получения собственных преимуществ, как результат незаконного и не прозрачного обеспечения частными выгодами государственных чиновников. Существует множество различных форм данной проблемы. Различия можно провести по типам институтов подлежащих захвату – законодательные, исполнительные, судебные или регулирующие органы, и по типам действующих лиц, вовлеченных в процесс захвата, – частные фирмы, политические лидеры или группы по узким интересам. Кроме того, все формы государственного захвата направлены на извлечения ренты от государства для узкого круга лиц, фирм или секторов посредством искажения основополагающей правовой и регулирующей конструкции с потенциально огромными убытками для общества в целом. Они преуспевают там, где экономическая власть высоко концентрирована, компенсационные социальные интересы слабы, а официальные каналы политического влияния и посредничество по интересам являются слабо развитыми.

Имидж “захваченного государства” вызывает в воображении государство, которым не преднамеренно каким-то образом крупномасштабно вступили во владение, пока оно было не внимательно. Это предполагает существование предшествующего независимого “не захваченного государства”. Это означает, что захваченное государство и то, которое захвачено – одно и то же.

Понятие "захваченное государство" теоретически проблематично. Первое, как я уже показал, государство состоит из сообществ. Любой “захват” должен быть произведен через эти сообщества и при их полном соучастии. Сообществами, которые составляют государство, нельзя овладеть непреднамеренно. Второе, не существует предшествующего независимого государства, которое является отдельным от составляющих его сообществ. Третье, государство фрагментировано. Оно не является монолитным телом, которым можно овладеть в полном объеме. У клан-государства, например, имеются соперничающие кланы в пределах исполнительной ветви власти. В конечном итоге, государство имеет доступ ко многим ресурсам, к которым частные акторы не могут обращаться и представить. В этом отношении “государственное” и “частное” нельзя смешивать вместе. Люди, которые стали богаты в течении лет реформирования, стали таковыми из-за самого государства, а не захватывая его. Они использовали их сообщества в пределах государства, что бы иметь доступ к товарам и услугами и привилегиям, которые помогли им овладеть богатством.

Развивающиеся Государственно-Частные Образования

Любые реформы и социальная инженерия в Центральной и Восточной Европе и бывшем Советском Союзе должны принимать во внимание эти модели организации, если они должны благоприятствовать хорошему управлению и строить центристские институты, в которых может учувствовать широкий спектр общества.

Следующие вопросы имеют отношение к исследованию путей, по которым государственно-частные образования – неформальные группы и сообщества, которые их формируют - будут развиваться в регионе.

• Можно ли построить независимые институты? Какие сферы (например, политическую, экономическую, правовую) контролируют клики? Насколько тотален этот контроль?
• Имеют ли государственные власти способность оставаться автономными от институтов и повестки дня клики? Является ли клика реальным источником влияния на государственные институты, таким что, когда умирает клика, тогда и институты , наделенные ею властью, теряют своё влияние или исчезают вместе с ней?
• Способно ли государство создавать, а не только расходовать ресурсы? Или государственные власти ограничены главным образом перераспределением?
• Какой доступ имеют граждане к государству?

Следующие вопросы являются центральными по отношению к возможности внедрить изменения.

• При каких возможностях и стеснениях действуют специфические группы в особое время? В течение “открытой исторической ситуации”, когда так много возможностей представляются им, клики, которые были успешны в данной сфере, могут предотвратить успех других групп, которые должны мобилизоваться в различных условиях, если они должны составлять конкуренцию. Процветающие клики могут даже предупредить другие клики от стремления быть на первом месте. Какие виды клик приобретают вес, какие виды отрицаются, и какие принципы управляют этим процессом?

Например, клан Чубайса извлек выгоду из открытого момента путем накопления крупной суммы западных вспомогательных средств под своим эксклюзивным контролем и из продвижения своего имиджа на западе как “реформатора”. В этом отношении позиция клан была уникальной. Как это объясняет Криштановская: “Чубайс имеет то, что не имеет ни одна другая элитная группа, а именно поддержку со стороны четвертой части политической верхушки на Западе и, прежде всего, в США…следовательно, контроль над денежным потоком от Запада до России. Таким способом малочисленная группа молодых образованных реформаторов, возглавляемых Анатолием Чубайсов, обратилась в самый мощный элитный клан России за последние пять лет”.

Хотя политическая конкуренция и экономический крах, в конечном итоге, привели к смещению клана со своих позиций в государственной администрации, он остается активным в других сферах и областях. Его отсутствие в официальном правительстве не стало долговременным.

• По отношению к тому, каким образом клики – стратегические альянсы, которые реагируют на изменяющиеся обстоятельства, - могли далее развиваться в данном контексте встают следующие вопросы: Насколько временны клики? Насколько они стабильны? Какие ограничения кооперации существуют в пределах клики? При каких обстоятельствах клики остаются вместе, а при каких их отношения рушатся?

Касательно клана Чубайса, я рассматривал, будут ли члены группы держаться вместе , не взирая на то, какие альтернативные возможности или препятствия будут представлены внешними обстоятельствами. Существовали веские причины для Клана работать и держаться вместе в течение критических фаз. Когда Советская империя была разрушена, и пока группа устанавливала свое визави Западу, было благоразумно для членов группы поддерживать друг друга и разделять критические ресурсы. Однако, мотивы для клана быть объединенным стали менее привлекательны, как только его члены расположили себя в отношении Запад как реформаторов и каналы помощи. Более не нуждаясь друг в друге так сильно, члены клана обосновывают обстоятельства, при которых они сотрудничали, так же как и обстоятельства, при которых они находили другие альянсы.

• Касательно возможностей для длительного развития клик, следующие вопросы имеют отношение к делу: Будут ли клики трансформированы в более организованные отношения “патрон-клиент” или они объединятся в корпоративные группы? Другое направление структуры клики может быть в большей степени основано на классовой мобилизации – там, где клики распадаются на лоббистов, организованных по интересам. Что значат все эти модели для более крупной структуры государства? Каким образом клика воздействует на консолидацию государственных структур?
• Другая проблема касается пределов власти и авторитета государства и клики: Какие сложные задачи существуют для частично присвоенного государства или клан-государства? Какова вероятность, что одна клика будет смещать другую? Какие факторы позволят консолидации или сохранению власти предотвратить её эрозию?
• Кланы и другие подобные неформальные группы постоянно пересекают государственную, публичную и частную сферы, которые имеют различные официальные правила. До какой степени публика поднимает вопросы об этом? Или наиболее влиятельные требования подотчетности происходят от конкурирующих кланов?
• Какие существуют традиции “нравственной власти”? Есть ли хоть какие-нибудь движения от стонов к реальным требованиям законности или подотчетности? В какой мере “коррупция” может стать предметом для публичных дискуссий? Какое наследие нравственной власти существует в государственной, публичной и частной сферах?
• Каковы традиции горизонтальных связей? В какой мере здесь могут быть конкретные задачи от потенциально компенсирующих сил? Каково наследие и возможность для развития горизонтальных связей, которые могли бы нейтрализовать или обеспечить отвод статусу кво? Каков потенциал для “антимафиозного” движения, который Джейн Шнайдер и Питер Шнайдер описали для Сицилии? Они определили антимафиозное движение как “изменчивый и многогранный растущий организм, который расширяется и разветвляется в ответ на насильственные события”.

Способность горизонтальных связей объединиться против государства различается в модели частично присвоенного государства, по сравнению с моделью клан-государства. Например, Польша и Россия представляют различные социально-организационные и культурные условия, которые влияют на существование и способность горизонтальных связей. В то время как Польша имеет традиции коллективных действий и горизонтальных связей, России в большей мере не хватает таких традиций. В то время как Польская церковь служила главным катализатором для горизонтальной организации, ортодоксальная церковь в России при коммунизме не играла такой роли. Внимание поляков обращают на их попирание законов в лице предпринятого контроля свыше, однако, советскому правовому массиву приписывался вполне эффективный контроль.

Неправительственные организации

Донорское сообщество рассматривало НПО и “независимый сектор” как путь замещения (централизованных) бюрократических государственных систем и децентрализации служб в Центральной и Восточной Европе и бывшем Советском Союзе. НПО – будь их официальная цель социальное благополучие, образование, освещающее процесс выборов, или улучшение условий окружающей среды – должны были играть позитивную роль при политическом , если не экономическом “переходном периоде”.

НПО также должны были играть центральную роль в построении “гражданского общества”. Проникшее повсюду коммунистическое государство строго ограничивало гражданское общество, в котором граждане и группы были свободны в формировании организации, функционирующей независимо от государства и выступающей посредником между гражданами и государством. Таким образом, НПО должны были стать образцами и средствами для создания демократии и гражданского общества, а также посредничества между гражданами и государством. Думали, что создание гражданского общества и независимых организаций построило бы соединительную ткань новой демократической культуры. Однако, многие донорские предположения о том, каким образом НПО действовали бы и чему бы они способствовали, не были синхронны с реальностью в посткоммунистические странах. НПО развивались и действовали при очень разных условиях, чем многие их западные коллеги.

НПО явились результатом хорошо установленных отношений и социальных организационных возможностей при коммунизме. Доноры часто предполагали, что люди объединились в НПО, поскольку разделяли общие интересы. Однако, организующий принцип НПО был зачастую устоявшейся ассоциацией, а не общими интересами. Хотя зачастую, действуя под мантрой публичных интересов или филантропических миссий, НПО неизбежно были пропитаны рыночными и политическими процессами. Они часто состояли из представителей одной клики или над ними господствовала одна единственная клика. Типичным организационным принципом были длительно устоявшиеся связи, а не единые интересы.

Решающий вопрос гражданского общества касается способности НПО развиваться вне их первоначальных групп. Остались ли бы они обособленными или привлекли бы новых членов на основе общих интересов? Конечно, возможности НПО различаются в зависимости от сферы, в которой они действуют и этот вопрос чрезвычайно трудно изучить. Некоторые социологи указали на ограниченную способность добровольных ассоциаций развиваться вне их первоначальных групп – утверждение, подтвержденное поведением многих центрально- и восточно-европейских групп. Хотя их неспособность к развитию, возможно, ограничила создание более широкого гражданского общества, более плюралистичная социальная организация продолжала развиваться, по крайней мере, в некоторых центрально-европейских областях.

Далее следует вопрос, которому следует быть предметом особой заботы в донорском сообществе, это вопрос о результате внешнего финансирования, внешних политических, социальных и экономических отношениях. Финансирование почти любой группы может затронуть эти отношения, сложность которых часто не понятно для людей со стороны. Некоторые аналитики наблюдали, что без хорошо задуманных мотивов со стороны доноров наладить связи среди групп получателей, финансирование со стороны часто вдохновляло конкуренцию между групп, а не кооперацию, и служило усилению существующих иерархий. По наблюдениям Марты Бруно:

Россияне принимали “поданную” международную помощь и проекты сотрудничества (хотели того они или нет) и соединяли их в комплексную систему патронажа, социальных отношений и стратегии выживания, которые берут форму в постсоциалистической российской действительности…По-видимому, непроизвольно донорские агентства предлагают через проекты развития новые источники для укрепления элитарной феодальной системы социальной стратификации.

Крис Хэн также пришел к выводу:

Фокус (на НПО) склонен ограничивать финансирование довольно узких групп, обычно интеллектуальных элит, сконцентрированных в столичных городах. Те, которые успешны в установлении хороших отношений с западной организацией, маневрируют для сохранения огромного преимущества, которое она им дает. Результат многих зарубежных вмешательств должен усилить предыдущие иерархии, где почти все зависит от патронажа и личных связей.

Таким образом, существенная проблема зарубежной помощи заключается в выборе партнера на стороне получателя. Предусмотрительно было бы выбирать партнеров из многообразия групп таким образом, чтобы ни один партнер не монополизировал отношения с донором.

Доноры могут – и иногда имели - оказывать позитивное воздействие на развитие сектора НПО. Доноры могут основательно сформировать виды стандартов, которые установлены для управления НПО, подотчетности НПО, расходовании денег и прозрачности. В Польше, например, обмен вспомогательными денежными средствами и обучение, в конечном счете, играли важную и позитивную роль в установлении стандартов гласности и навыков обучающего управления. Степень публичных программ помощи нуждающимся значительно увеличилась. Другое важное изменение было в том, что доноры посредством своих финансовых решений вовремя поддерживали – иногда успешно – сотрудничество среди групп и правительств на Востоке. Таким образом, хотя НПО не предназначены для того, что бы быть строительными блоками демократии и гражданского общества, которые доноры представляют себе, они могут играть плодотворные роли.

В сотрудничестве с НПО важно подразумевать следующие вопросы:

• Какие существовали организационные основы для формирования НПО (например, длительно устоявшиеся связи или общие интересы)? В какой степени над НПО господствует или даже входит в состав только одна клика?
• Заинтересованы ли НПО и способны ли на искрение публичные программы помощи нуждающимся.

Ответы на эти вопросы обоснуют выбор донорами партнеров и собеседников.

Управление и государственное администрирование

Существует широко укоренившееся утверждение, что русские и центральные азиаты не имеют демократических традиций и, следовательно, не готовы к демократии. Это утверждение заслуживает внимания. Люди могут иметь свои собственные концепции демократии и хорошего управления. Аргумент, что наши люди не готовы для этого, может служить оправданием для малой элиты делать то, что она захочет. Мюриэль Эткин доказывает в своей работе о постсоветском Таджикистане:

Существует опасность в объяснении авторитаризма или конфликта в современной политике Центральной Азии в условиях народных исторических традиций. Такие аргументы могут быть использованы как вид культурного релятивизма, чтобы оправдать репрессивность режим или допустить, что обращение к политическому насилию первобытно в людях и потому не подлежит изменению. Эта точка зрения также допускает, что если люди, не привыкли к демократии, то они не возражают против плохого с ними обращения. Традиционные концепции царствования среди персов Центральной Азии, предков современных таджиков, многое положили в утверждение справедливого правила. Таким образом, хорошим правителем был тот, кто не только обеспечивал безопасность и гарантировал внутренний порядок, но также управлял в соответствии с господствующими политическими, религиозными и социальными убеждениями, а не в соответствии с личными капризами, и был внимательным к нуждам его подданных. Финансовая поддержка учености и искусства повысила бы репутацию хорошего управленца.

Это говорило о том, что при реформах 1990-х годов относительно небольшое внимание было оказано управлению и реальным потокам влияния и информации, которые поддерживают его работу. Эти модели влияния и информации уместны как в рамках правительственных органов, так и среди них, они также относятся к НПО и бизнесу, которые имеют взаимоотношения с этими органами, и которые помогают исполнять работу управления.

Уместны следующие вопросы:

• Какие виды связей существуют между правительственными органами, НПО и бизнесом и с какой целью?
• Какие типы людей имеют влияние и власть, и что является основой их влияния и власти?
• Какие существуют основания для доступа к деньгам, привилегиям и связям, и каким образом эти ресурсы распределяются в рамках правительственных органов и между ними?
• Какие виды посредников существуют в рамках организаций и между ними, и что является основой их способности выступать посредниками (например, длительные дружеские отношения; семейные связи; профессия; официальное положение; общий опыт; региональная, религиозная или этническая тождественность)?

Путь, по которому информационные потоки (например, в соответствии с устоявшимися сообществами и интересами, не теми, которые условия работы, в той степени, в который они существуют, могли бы диктовать) могут освещать многое о деятельности правительства. Часто, мало официальных каналов информации устанавливалось в рамках органов или между ними, даже тех, которые вовлечены в параллельную деятельность. Около сорока (или семидесяти) лет управления ослабили механизмы обратной связи и официальной институциональной подвижности. Коммунистические режимы поддерживали узкие ограничения на информацию; даже телефонные книги в пределах правительственных органов были четко классифицированы.

Аналитик польской коррупции утверждает, что большинство коммуникаций зависит от информационных контактов среди людей в различных органах. “Это не классическая официальная государственная структура”, по его наблюдениям. Нанесение на карту реальных каналов коммуникаций (кто имеет доступ к информации и на каких условиях) показывает, что процессы управления, которые вопрошают об официальной структуре, плохо подготовлены для исследования.

Гипотетический пример, доноры финансируют проект по борьбе со СПИДом, что всецело осуществляется Министерством здравоохранения и социального благосостоянии страны. Если действующий принцип информационного потока и кооперации – это устоявшиеся взаимоотношения, и соответствующие чиновники этих министерств не имеют таких взаимоотношений, то программа АНТИ-СПИД будет работать так, как и было задумано. Задача доноров в том, что бы помочь создать для этих чиновников стимулы делиться информацией и работать вместе.

Касаясь вопросов управления уместны следующие вопросы:

• Каким образом и от кого правительственные чиновники получают информацию, переломную для ежедневного принятия решений и работы? Какие существуют организационные принципы (например, знакомство, родство, общие задачи или интересы) согласно тому, какая информация реально протекает?
• Какие существуют основания для решения проблемы (например, знакомство, родство, общие задачи или интересы)?

Модели Управления иГосударственно-частные образования

Осознавая того или нет, политика донора и его программы повлияли на модели управления и государственно частные образования, которые развились в странах Центральной и Восточной Европы и бывшего Советского Союза. Донорское сообщество рассматривало НПО как способ децентрализации служб. Модели, которые были сделаны доступными и им даже содействовали, не всегда приводили к конечному результату, который воображали себе доноры.

Например, некоторые американские программы помощи и американские организации продвигали идею привлечения внешних ресурсов для решения проблем правительственных служб. Такая модель или локальные версии такой модели были применены в некоторых областях управления, по крайней мере, в нескольких российских городах, включая главный город Сибири. Городская администрация учредила ряд пунктов в своем бюджете, что бы дать возможность НПО конкурировать ради денег, для осуществления специальных социальных проектов. Местные цели имели сходство с целями западных доноров: децентрализация служб, создание гражданского общества, формирование гражданской инициативы.

Американские сторонники идеи привлечения внешних ресурсов, вероятно, подразумевали, что будет достигнут близкий результат. Кроме того, несмотря на то, что как позитивные, так и негативные результаты можно было наблюдать, выводы не обязательно были близки к наблюдателям за управлением в США. Прежде всего, городская администрация служит не для того, что бы систематически призывать к внесению предложений, которые точно специфицируют нужды города, для удовлетворения их за счет внешних финансовых проектов. Результатом стало то, что НПО представили на рассмотрение всевозможные проектные предложения. Городские бюрократы отобрали проекты без достижения какого-либо очевидного консенсуса (до или после представления предложений) относительно потребностей. И хотя некоторые внешние атрибуты конкурирующих предложений присутствовали, было не ясно, до какой степени принятие решений основано на достоинствах в противоположность связям.

Многие НПО появились именно для того, чтобы выпрашивать правительственные деньги, которые стали доступны. Многие из этих НПО были основаны и возглавляемы профессионалами, которые уже работали как школьные администраторы или как администраторы приюта для сирот, учителями или психологами. Появление НПО и получение правительственных грантов дало им возможность пополнить их скудные государственные жалования. Приобретение дополнительной работы по их профессии было вполне понятно гораздо более привлекательно для них, чем сведение концов с концами посредством работы таксистом или челночной торговли.

Новые средства управления имели следующие результаты: Проекты породили энтузиазм и чувство самодостаточности, а также ощущение “принятия дел в собственные руки” как на стороне НПО, так и городских властей. Проекты, которые получили финансирование, действительно стали полезны и желанны.

Однако, модель, примененная городской администрацией, не могла рассматриваться как рациональный, систематический путь предоставления услуг. В условиях исполнения работы правительства, подход оказался, в лучшем случае, случайным. Многие потребности, которые подлежали удовлетворению (и к которым теперь привлекались внешние ресурсы), были встречены предыдущим коммунистическим правительством и были лишены финансирования только в течение экономического упадка 1990-х годов. Новое внешнее финансирование было, по крайней мере, попыткой вновь удовлетворить нужды, которыми пренебрегали в течении экономического кризиса. Таким образом, модель внешнего финансирования могла стать временной мерой, предоставляющей некоторые услуги, хотя и очень неровно. В то же самое время, это дополняло зарплаты профессионалов, которым прежде, возможно не было нужды создавать НПО, что бы зарабатывать себе на жизнь.

Этот опыт наводит на мысль, что некоторые предосторожности могут быть приемлемыми. Также стоит указать, что практика США по внешнему финансированию, возможно, ещё в прогрессе. Хотя США выставляется по всему миру как позитивная модель “обновлённого правительства”, право не всегда соответствовало тенденциям. Федеральное правительство выписывает жалования для миллионов более ограниченных и субсидируемых служащих, а не для гражданских служащих. Однако, как показал Дэн Гатман, с “частными” служащими, поставляющими услуги от управления комплексом ядерного оружия и аспектами военных операций до разработки правительственных бюджетов и политики, законы, призванные защищать граждан от злоупотреблений чиновников, обычно не применяются к неправительственным служащим, которые несут управленческую службу. Имплементация системы внешнего финансирования в контексте со много меньшими требованиям отчетности, мониторинга и ответственности, чем в США, является, по крайней мере, не отмеченной на карте территорией.

В дополнение к презентации новых моделей управления, доноры также безоговорочно отстаивали определенные государственно-частные образования посредством программ помощи, которые умышленно не принимали во внимание правительства. Многие реформы и социальные инженерные достижения 1990-х годов имели тенденцию разводить правительство и частный сектор. Некоторые, в связи с этим, ослабили и без того незначительное управление. Например, проекты помощи, которые в интересах эффективности учреждали “частные” организации или НПО, параллельные государству, чтобы обойти государственные органы, и часто выполняли функции, которые обычно рассматриваются как сфера деятельности правительства, могут разрушить и без того слабые или угнетенные кризисами государства. Эти организации, особенно когда учреждаются в обществах основанных на клике, часто способствуют экспансии влияния клики и её деятельности во множестве сфер и областей.

Например, благодаря значительной экономической помощи России всё же не удалось результативно провести предполагаемые экономические реформы, частично из-за того, что она была распределена через единственный клан, который имел конкурирующие отношения с другими кланами и очевидно недостаточную заинтересованность в работе ради более обширных публичных интересов. Доноры учредили российские организации для осуществления реформаторской деятельности, однако упустили из виду тот факт, что они возглавлялись единственным кланом, и что этот клан руководил реформой, процессами развития и официальными институтами. Не только эта вспомогательная политика затруднила законные экономические реформ, она также антагонизировала другие кланы, которые, ожидалось, будут вовлечены в процесс и посодействуют антиамериканской и антирыночной реакции. Хотя логическое обоснование учреждения частных организаций зачастую должно не принимать во внимание бюрократические и неэффективные государственные организации, необходимо воздерживаться от аргументов за “эффективность” в учреждении организаций, которые будут вытеснять и далее ослаблять государство.

Выбор Партнеров и Центристские Институты

Смысл представленного здесь анализа заключается в важности обращения очень пристального внимания на происхождение, сообщества и повестки дня партнеров и собеседников на стороне реципиента. Необходимо – как для успеха реформы, так и для репутации донора - не работать с единственной группой, которая определяется как принадлежащая – исполняющая приказания – единственной клике. Следует предпринять попытки работать с более, чем одной кликой и, если возможно, построить стратегии для взаимодействия групп.

Усилия по сдерживанию коррупции, если они должны осознаваться как таковые на стороне реципиента, должны иметь межкликовый характер и, если возможно, иметь широкую основу. Это особенно сложно в тех посткоммунистических странах, которые были охарактеризованы, как испытывающие дефицит “публичной сферы”. Однако такой пробел появился, что бы была предпринята попытка развить центристские институты, даже более решающие.

В любом усилии построить институт необходимо помочь стимулировать центристские неприсоединившиеся институты. Здесь доноры могут сделать заявление - и иметь длительное влияние – работая, чтобы построить институты, не дающие преимуществ одной политико-экономико-социальной группе над другой. Важно соблюдать нейтралитет и демонстрировать, что вспомогательные средства используются для поддержания демократических структур так, что все могут принести пользу. Проекты должны восприниматься как непредвзятые, и как работающие в интересах всей страны, а не отдельных групп в её пределах.

Одна программа помощи, финансируемая первоначально Исследовательской Службой Конгресса США, а позднее Советом Европы, обеспечила поддержку новым парламентам региона, таким образом, что они могли развить справедливые системы информации, которыми смогли пользоваться все парламентарии вне зависимости от политической принадлежности. Эта программа была успешна и признана как таковая, поскольку была политические нейтральной. Отсутствие приверженности какой-либо партии оказалось переломным фактором для успеха программы.

Дальнейший Смысл Антикоррупционных Инициатив

Со второй половины 1990-х годов, борьба с коррупцией стала главным приоритетным направлением сообщества международного развития. Такие международные организации, как Всемирный Банк, начали антикоррупционные мисси по всему миру. Банковские инициативы “институциональной реформы” - это одна из двух главных областей её антикоррупционной работы, сфокусированной на снижении возможностей для коррупции. Институциональный анализ предпринят для исследования институтов, которые затрагивают “производительность” публичного сектора, которая подразумевает пополнение, обучение, продвижение государственных служащих.

Как мы видели, этнографические оценки освещают концептуальные проблемы с классическим определением коррупции – злоупотребление государственной властью в личных целях. Неформальные группы часто затуманивают и опосредуют поле деятельности посредством таких форм как гибкие организации. Группы и индивиды также могут пересекать сферы в рамках государства, маневрируя взад и вперед между официально-публичной и частно-публичной сферами, которые сосуществуют и частично совпадают.

За приемлемостью определения коррупции лежит вопрос существования антикоррупционных стратегий. Каким образом структура принимающего правительства сама взаимодействует с коррупцией и антикоррупционным усилиями? Проблема здесь – это чиновничье использование криминальных групп и переплетение кланов с сегментами государства. Такая ситуация может разрушить принятие некоторых американских правовых норм и антикоррупционных программ, а также программ по организованной преступности, которые обучают антикоррупционным мерам российские правительственные органы. Если иногда чиновники используют закон и мафию взаимозаменяемо для решения проблем, что это означает для проектов американских правоохранительных органов, которые работают со своими дубликатами в России? Идея правительства обладать маленькой независимой жизнеспособность отдельно от клана может подорвать применение этих программ.

Несмотря на имидж воспринимаемой коррупции в Центральной и Восточной Европе и бывшем Советском Союзе, здесь может быть несколько средств антикоррупционного воздействия, которые могут быть опробованы. Они включают в себя неофициальные кодексы чести и структурированые дискуссии по коррупции в рамках контрольных кругов. Традиционные утверждения чести и уважения остаются довольно сильны в некоторых странах и в некоторых кругах. В некоторых обществах, по-прежнему существуют, традиционные уважаемые посредники и категории деятелей, что внушает широкое уважение и может быть использовано для оказания помощи в установлении стандартов и для успокоения полемики. В некоторых странах Центральной Азии и Кавказа, например, уважаемые представители старшего поколения или их группы, выполняющие такие роли, можно мобилизовать для принятия участия в антикоррупционной повестке дня.

Например, в Узбекистане Махаллас, соседствующие группы сообщества исламского происхождения, помогает решить конфликты, касающиеся как внутренних вопросов, таки земельных споров. Это традиционные институты, однажды инкорпорированные в советскую действительность, сегодня махаластцы восстанавливают себя в правах под мантрой постсоветского “возвращения к корням”. Кыргызстан также имеет, уважаемые неформальные власти. Аксакал или “белая борода” означает старого опытного человека, который отличил себя своими действиями и рассматривается как некто, способный помочь регулировать отношения в сообществе. Люди выбирают как зрелых женщин, так и мужчин для службы в советах и судах аксакала, регулирующих споры.

Дискуссии с определенным количеством профессионалов в Польше наводят на мысль, что атмосфера была обычной для рассуждений о том, какая практика в рамках отдельных профессий, таких как право и медицина, приемлема либо неприемлема. Неофициальная дискуссия в рамках социального круга или профессиональных кругов, таких как врачи или юристы, могла бы стать полезной для установления стандартов и повышения самосознания.

Можно задать следующие вопросы: Какие существуют стандарты? Какая существует приемлемая и неприемлемая практика, а так же кодексы поведения? Такие дискуссии могли обозначить те области, в которых необходим международный мониторинг и установление стандартов для членов неформальных профессиональных кругов и обществ. Люди чувствительны в отношении профессиональной репутации, такие дискуссии могли пробудить чувство собственного достоинства, а также усилить профессиональную ответственность. Доноры могли бы учредить форумы и искусно помочь стимулировать такую дискуссию.

Заключение

Мировые общеупотребимые названия – “НПО”, “гражданское общество” и “приватизация” часто скрывают тот факт, что сейчас отсутствует осведомленность о действительной практике и моделях существования государственно-частных образований, интегрированных в управление и общество. Касательно Центральной и Восточной Европы и бывшего Советского Союза исследование “переходного периода” часто игнорировало роль неформальных систем в формировании государства. Кроме того, в течение переходного периода неформальные группы и сообщества в регионе развились или продолжали развиваться, поскольку коммунистический государственный монопольный контроль над ресурсами был утрачен или потерпел крах, а возможности заполнить образовавшийся вакуум имелись в достаточном количестве. Неформальные системы играли первостепенную роль во многих реформаторских процессах 1990-х годов - от приватизации и экономической реструктуризации до публичной администрации, развития НПО и гражданского общества.

Общепринятая терминология государственного развития и институциональных изменений не адекватна для того, чтобы охватить всю сложность возникающих государственно-частных образований. Не случайно, что этнографы, исследующие регион, ввели свои собственные термины, такие как “институциональные кочевники”, “реструктурирующие сообщества”, “неправящие коалиции”, “гибкие организации”, “клан-государства”. Направления, в которых общепринятая терминология не применяется к предыдущим коммунистическим государствам, поучительны. Свойства неформальных систем представляют некоторые из этих направлений.

Эти направления включают следующее: единицей принятия решения являются неформальная группа; неформальные группы и сообщества действуют во множестве областей – политической, экономической, правовой; неформальные группы и сообщества действуют в частной и государственной сферах, бюрократии и рынке, правовой и неправовой сферах, опосредуют их и затуманивают границы между ними. При постсоциалистических преобразованиях большое политико-экономическое влияние выпало на долю тех, кто умело смешивал, затемнял смысл и опосредовал эти сферы и области. Политико-экономическое влияние находилось именно в контроле взаимодействия государственной сферы и частной. Многие итоги, такие как распределение и владение ресурсами создавались в битвах на государственно-частной почве.

Степень и природа проницаемости государства неформальными группами и сообществами поставлены на карту. Заменили ли неформальные группы и сообщества предыдущее централизованное государство (или большую его часть) или просто проникли в него до некоторой степени? Я выделил две модели: “частично присвоенное государство” и “клан-государство”. Эти модели разделяют определенный набор общих черт: обе обозначают фрагментированное государство, приватизированное до определенной степени “институциональными кочевниками”, чьи экономические возможности остаются зависимыми от политических связей. Обе модели характеризуются сомнительными группами, предприятиями и институтами, расположенными где-то между государственной сферой и частной. Государственно-частные предприятия и мероприятия, общие для обеих, расширяют сферу государства. Результатом может стать укрупненное государство, которое включает индивидов, группы, предприятия и институты, характеризуемы неопределенностью и уклончивостью. В теории это государство ответственное. На практике, однако, оно обладает лишь незначительным контролем.

Этнографические выводы по государственно-частным образованиям в регионе бросают вызов определению “захваченного государства” и классическому определению коррупции – “злоупотребление государственной властью в личных целях”. Эти выводы иллюстрируют, государственно-частное различие может быть изменчивым, подразделенным, частично дублируемым или вовсе непонятным. Государства могут быть фрагментированы соперничающими кланами. Этот вид этнографических знаний следует применять к предлагаемым политическим, экономическим, социальным изменениям. Отсутствие внимания к этому виду знаний может дорого обойтись, поскольку без него невозможно узнать, каким образом новые реформаторские меры или политика могут вызвать резонанс в рамках рассмотренных обществ.

Часть III: От пагубной империи до мафии

С момента разрушения Советского Союза в конце 1991 года американский стереотип “пагубной империи” был замещен совершенно другой концепцией, равно неподходящей новой России: это концепция “мафии”. Западные образы мафии сосредоточены на “криминальных” предприятиях, широко распространенной коррупции, и их потенциальной угрозе общему благосостоянию. Чтобы убедиться, стереотип новой России, такой как мафия, имеет некоторую правдивость. Платежи чиновникам общеприняты. Контрактные киллеры и трафик наркотиков, проституция – широко распространены. Трансграничная торговля на черном рынке оружием и ядерными материалами абсолютно известна, и зачастую представляется западными СМИ и правительствами как угроза национальной безопасности. И поскольку восприятие этой угрозы стало ближе к дому через организованную преступность, действующую в США, противостояние организованной преступности, происходящее от предыдущей “пагубной империи”, соответствовало росту промышленности США. Американский нормативный массив, антикоррупционная программа и программа против отмывания денег развивались и имплементировались с расширенным мониторингом со стороны правоохранительных и разведывательных органов.

Массовая характеристика обществ Центральной и Восточной Европы и бывшего Советского Союза, как криминальных и коррумпированных, внешними аналитиками, и журналистами, делает неясным то, каким образом народы региона сами конструируют утверждение преступности и коррупции. Широко используемые термины, такие как “мафия”, часто употребляемые для пробуждения здравого смысла общества перед лицом драматических изменений, вероятно, неправильно понимаются на Западе. Некоторые отношения и практика, которые рассматриваются людьми в регионе как благотворные или, по крайней мере, приемлемые, могут быть криминализованными сторонними наблюдателями. По сравнению с внутренней деятельностью организованной преступности, многие народы в регионе рассматривают устоявшуюся официальную практику, которую представители Запада могли бы отнести к категории коррупционной – включая традиционные подарки врачам и других поставщиков услуг – такой же нормальной, как чаевые шофёру или разносчику пиццы.

Опыт людей в преступности и коррупции, а также концепции преступности и коррупции вышли за рамки права, взаимоотношений и разумных установок, которые возникли ещё при предыдущей коммунистической системе и были сформированы посткоммунистическими годами реформ. В течение периода государственного социализма, картины права стали глубоко внедренными в дихотомии коммунизма против капитализма и государства против общества. При коммунизме народы региона квалифицировали их взаимоотношения с государственной бюрократией, создавая различия между государством и обществом; поскольку люди всенародно ссылались на себя как на общество, они использовали неформальные социальные сообщества, чтобы оказывать сопротивление и растаивать планы государства. Теперь, после провала коммунистических правительств, эти сообщества обмена – ведущие политику и бизнес через и в рамках самих себя – продолжают играть роль в конфигурации людских восприятий права, справедливости и преступности. Важно что, те сообщества улаживания дел в пределах государства и за его рамками, которые привнесли персонифицированные сообщества граждан в государственную экономику и бюрократию, продолжают разбивать барьеры между государственной сферой и частной, создавая гибридные организации для улаживания необходимых дел, что из западной капиталистической перспективы может нарушить предписанную роль государства в частной экономике и роль частных организаций в управленческих процессах. Особенно из перспективы западных концептуализацией границ между государственной сферой и частной, популярные формы общества в регионе могут предстать преступными.

Пока государство против общественной идеологии возбудило людские взгляды при коммунизме, граждане реорганизовали государственно-общественное разделение посредством неформальных социальных сообществ. Сегодня неформальные сообщества затуманивают сферы – государственную и частную, бюрократическую и рыночную, легальную и нелегальную, которые на Запада более ограничены и разделены понятиями преступности и коррупции. Кроме того, когда западные институты экспортируют правовое правило, они часто налагают предположения на другие общества, которые могут не совпадать с местными взглядами, на то, каким образом государственному и частному следует взаимоотноситься. Например, антикоррупционные программы, проведенные Всемирным банком и другими международными организациями, основаны на широком употребления понятия коррупции – злоупотребление государственной властью в личных целях – и зачастую на идеализированных утверждениях государственно-частных отношений, которые могут не применяться даже на Западе. Каковы значение и роль понятия коррупции там, где государственно-частное различие является неопределенным?

В посткоммунистических странах государственно-частная граница может быть изменчивой, подразделенной, частично совпадающей или вовсе непонятной. Умелые акторы смешивают, опосредуют и иным образом формируют государственное и частное, рынок и бюрократию, законное и незаконное в личных или групповых интересах. На Западе такие государственно-частные образования, вероятно, могут быть неправильно истолкованы как преступные. Кроме того, каждый вид деятельности, который пересекает государственно-частную границу, не обязательно представляет собой коррупцию.

Более того, в регионе люди не обязательно уравнивают нарушение закона и преступность. Представители Запада, возможно, приучены к довольно ясным стандартам для осуждения того, кто виновен (даже если эти стандарты не всегда или не часто применяются), предполагая, что преступность где-либо определяется на основе таких генеральных директив; однако в России, например, стандарты, применяемые для решения вопроса кто – преступник, могут не быть столь ясными. Как при коммунизме, судебное преследование подозреваемого преступника может зависеть от факторов в политико-экономической сфере – таких как политическая и экономическая принадлежность обвиняемого, а также должность подозреваемого преступника. Закон, который выражает в меньшей степени систему разделенных идеалов, чем механизм осуществления власти в социальных отношениях, может быть использован как оружие одной группой против другой.

Другая точка межкультурного недоразумения касается широко распространенного использования термина мафия в регионе. Отнесение некоторых индивидов и групп в регионе к категории “мафии” стало общепринятой практикой. По всему региону можно услышать голословные обвинения в принадлежности к мафии в отношении широкого спектра групп, от чиновников, которые принимают взятки и бывшей номенклатуры управленцев, которые приобрели государственные фабрики по заниженным ценам, до обычных уличных преступников и бывших осужденных с их собственными вооруженными силами. Мафия также может иметь этническое измерение; например, поляки говорят о российской мафии, а россияне о чеченской мафии. Одна этническая группа обвиняет другую в причастности к мафии.

Термин мафия можно понять только в контексте. В обществах многих стран Центральной и Восточной Европы и бывшего Советского Союза мафия стала публично признанной конструкцией для публичной экспрессии. Она пришла, чтобы организовать и символизировать познания многих людей, чьи общества, сформированные коммунистическим прошлым, испытали драматические и иногда разрушающие изменения. Мафиозная структура дает возможность людям, которые полны страха и столкнулись с неопределенностью, возложить ответственность и определить первопричины изменений. Голословные обвинения в причастности к мафии, кажется, проявляются наиболее сильно в странах, недосовершивших глубочайший социальный и экономический переворот. Как пишет Нэнси Райз: “Мафия присутствует в ежедневных разговорах и в народной культуре: мафия является ключевым символом, через который люди выражают свои восприятии и нравственные оценки систематической трансформации”. Присутствие мафии в народной культуре может усилить западные стереотипы российской мафии.

Сегодняшние встречи бывших коммунистических стран с Западом могут создать ситуации, в которых как представители Востока, так и Запада подразумевают различные объекты под словами, которые используют и те, и другие, такие как мафия и коррупция. В этих странах популярные пути сообществования, которые затуманивают государственно-частные границы, могут оказаться нелегальными и коррумпированными с внешней стороны, и с Запада, могут быть некорректно объединены с практикой подобной мафиозной. В регионе новое неравенство и неопределенность, которые сопровождали крах коммунизма и достижение капитализма, могут привести к заимствованию людьми термина мафия для выражения своих обманутых надежд, пока оцениваются как преступные сообщества, обеспечивающие влияние в рамках государства и доступ к благосостоянию в рамках изменяющейся экономики. В обоих случаях, использование криминализирующих понятий для определения различий (будь они организационными или просто не теми, которые ожидались) подавляет понимание того, каким образом различный исторический опыт государства может привести к различной популярной практике в смешивании государственного и частного секторов.

Для объяснения этих разобщностей, необходимо исследовать сферы, в которых мафии – реальные и мнимые – развились в регионе, и, исследовать акторов, которые могли объяснить их привлекательность. Обжуливание, детализированное в основной части текста, является наследием коммунистического прошлого, помогающим объяснить, почему представители Запада склонны криминализировать неформальные системы обмена (которые были всепроникающими при коммунизме) и обращение к мафии в настоящее время. Еще одно наследие – это концепция Другого, как использовано антропологами коммунистических обществ. Оно отсылает к выражению “мы против них”, то есть “мы” (хорошие парни) против правящей элиты (неправильно направленной и/или всемогущей). В Восточной Европе и бывшем Советском Союзе эта концепция была выражена в условиях общество против государства, оппозиция против коммунистов и добродетельный Восток против Империалистического Запада. Как в основной части текста, так и в этом приложении, я показываю то, каким образом наследие коммунистического прошлого формирует мафию, как публичную экспрессию и то, каким образом коррупция и организованная преступность, происходящие из Центральной и Восточной Европы и бывшего Советского Союза, могут быть неправильно истолкованы на Западе.

Мафия, Нравственность и “Другое”

Наследие обжуливания и Другого дало строительный материал мафии – реальной или мнимой – который реформы прошлого десятилетия помогли сконфигурировать. Три дополнительных черты коммунистического опыта – относительное равенство доходов, низкая преступность и подозрительность государства – также поспособствовали сегодняшнему возвышению “мафии”. Поскольку мафии разрослись, все эти наследия коммунизма обеспечивают выгодные позиции, с которых граждане рассматривают достижение глобального капитализма и оценивают его сущность в противовес своим ожиданиям. Как и в других странах, где крутые перемены, демократические идеологии и капитализация покрыли вчерашние общества и опыт – такие как Южная Африка в муках тысячелетнего капитализма, описанная Джоном Комароф и Джином Комароф – результаты не оправдали ожидания. Например, в таких странах как Россия и Украина развивается огромная пропасть между крошечным меньшинством, обладающим огромным состоянием, и обширным большинством населения с очень маленьким, для сравнения, уровнем обеспеченности.

Результат, как и в Южной Африке, это - “моральная паника” и поиск первопричин неожиданных неравенств. Под влиянием западных СМИ некоторые народы Центральной и Восточной Европы и бывшего Советского Союза призвали криминальные структуры отчетливо произнести и определить первопричины их разочарований и лишений гражданских прав. В ироничном твисте мафия стала символическим “козлом отпущения” при переходе к глобальному капитализму, поскольку люди превращают их собственные негосударственные источники демократии и экономического выживания в колдовские социальные безнравственные машины. Преступность связана с завладением и хранением ресурсов, огромными различиями в количестве накопленных богатстве, и с тем фактом, что такие несоответствия зачастую являются более показными, чем предварительно допустимыми. Все это возбуждает мнения, что люди с привилегиями достигли их посредством сомнительного грязного сотрудничества ценой тех, кто менее удачлив.

Компонент наследия, относительно равенства доходов заключается в том, что при коммунизме начальник зарабатывал не на много больше, чем его секретарь. При посткоммунизме крупнейшие начальники – владельцы миллиардов долларов – припрятали большую часть своей наличности на швейцарских и оффшорных банковских счетах. В результате незначительная часть тех, кто имел хорошую должность для извлечения преимуществ из происходящих перемен, оказалась в очень выгодном положении, в то время как большинству других далеко не так повезло.

Население России, например, испытало многочисленные лишения в течении всего периода реформ. Одно авторитетное исследование определило, что 38% населения жило в бедности к концу первой четверти 1999 года, в сравнении с 28% одним годом ранее. Реальные доходы в июне 1999 года составляли 77% от уровня 1998 года. В 1999 году российские граждане стали еще беднее. На повороте тысячелетий, по оценкам 70% россиян жили за чертой бедности, либо незначительно выше этого показателя. По-прежнему, многие россияне и другие народы региона продолжали стремиться к более справедливому распределению богатств.

В течение периода реформ другая сильная идея оживила общества Центральной и Восточной Европы и бывшего Советского Союза: идея о том, что люди сами могут извлекать преимущества из новых экономических возможностей и аккумулировать обширные богатства. Однако, для многих людей такие “возможности”, как системы пирамид, обратились в жестокий обман.

Джон Комароф и Джим Комароф, пишущие о Южной Африке, определяют очень схожее обстоятельство – “мир, в котором возможность быстрого обогащения, накопления состояния искусными методами всегда явно существует”. Они объясняют:

С одной стороны, существует восприятие, подтвержденное мимолетными картинами обширного богатства, которые проходят через большинство постколониальных обществ и переходят в руки нескольких людей: таинственные механизмы рынка до настоявшего времени владеют ключом к невообразимым богатствам; … С другой стороны, существует пробуждающееся чувство холодного отчаяния, сопровождающее упущенные обещания процветания, о том, что каждый будет свободен спекулировать и аккумулировать, расточать и потворствовать подавленным желаниям. Однако, для многих тысячелетний момент прошел без явного возмещения.

Тысячелетний момент, как в Южной Африке так и в посткоммунистических странах связан с драматической системной переменой и переходом к глобальному капитализму. Джон Комароф и Джим Комароф разработали:

Подъем тайной экономики в постколониальных, постреволюционных обществах, будь они в Европе или в Африке, кажется переопределенным. Во-первых, эти общества склонны быть такими, в которых оптимистическая вера в частное предпринимательство сталкивается с реалиями неолиберальной экономики: непредсказуемыми изменениями в местоположении производства и спросе на рабочую силу; сильными трудностями, свойственными осуществлению постоянного контроля над пространством, временем и потоками денег; неопределенной ролью государства; окончанием старых политических регулировок без каких-либо четких линий, вне чистого интереса; неопределенностью, окружающей истинную природу гражданского общества и (пост?) модернистскую тему. Такими предстают результаты подъема тысячелетнего капитализма, как они прочувствованы большей частью современного мира.

В Центральной и Восточной Европе и бывшем Советском Союзе людской шок и трудность в приспособлении к драматическим, непонятным, быстрым, пугающим изменениям, следующим за более стабильными годами эры ушедшей Второй мировой войны, обеспечивают область для властвования символической мафии. Люди приписывают мафии богатство других и оплакивают свои собственные нужды. Они спрашивают, “как это может быть, что у них получилось всё так хорошо, пока я стараюсь изо всех сил”.

Другое наследие коммунистического прошлого, касательно вновь обретенных богатств немногими представляет собой наследие низкой преступности. Граждане часто связывают приобретение и поддержание богатства с ростом преступности. Явная, опасная, насильственная и иногда организованная преступность, например, наемные убийства банкиров, политиков, разразились в обществах с незначительным опытом в таких преступлениях и очень низкими показателями преступности, но с некоторой приверженностью западным стереотипам мафии по ТВ и в кино. Это вызывает у людей ассоциации мафии, которая, возможно, стоит за этими преступлениями. Хотя большинство преступлений, ассоциируемых с мафией, обычно ограничено для сокращения столкновений между конкурирующими группами, у среднего числа граждан присутствует чувство опасения. Они могут стать невольными жертвами насилия, даже если не его предполагаемыми целями.

От двух наследий – относительного равенства доходов и низкой преступности – тесно связанных между собой, к наследию подозрительности. Огромное количество подозрений дополняло систематическое жульничество, преступность и относительное процветание. Поскольку государственная пропаганда при коммунизме была ненадежной и противоречила ежедневной жизни, люди научились “жить во лжи”, как это описал Ваклав Хавель – не доверять официальным объяснениям. Поскольку многое должно было быть устроено “под столом” в экономии дефицита, многие сделки были окутаны тайной. Каждый день требовал значительных политических навыков и доверия. Кто бы что ни делал и ни получал, реальные людские мотивации и лояльность были зачастую не тем, чем представлялись. Это привело, по-видимому, к бесконечной спекуляции и подозрительности на всех уровнях общества – от научного или бюрократического объяснения продвижения соответствующих коллег до объяснения гражданами крупного богатства соседа.

Катерин Вердери приравнивает это к колдовству. “Разговор о мафии – это как разговор о черной магии”, пишет она. “Это способ отнесения сложных социальных проблем злобным и не видимым силам”. Это представляется схожим с южноамериканским фокусом на колдовстве, когда одни люди обвиняют других в черной магии. Таинственные механизмы, пишет Комароф, которые “стали объектом подозрительности, зависти и порочных сделок”, подразумевали “вмешательство мистических сил в производство ценностей, отвлекая их поток для эгоистических целей”. Колдуны жизнерадостны, поскольку они “перегоняют сложные материальные и социальные процессы в понятные человеческие мотивы…”.

Это именно то рассуждение в контексте Центральной и Восточной Европы и бывшего Советского Союза, которое побуждает людей объяснять сегодняшние перемены в условиях влияния мафии. Против истоков неопределенности, экономического упадка мира, “в котором большинство существует в бедности благодаря таинственным махинациям меньшинства”, разговор о мафии выражает чувство, что зловещие силы вдали от людского контроля натягивают поводья и виновны в их неудачах. При наличии мафиозного ярлыка, некто указывает пальцем на определенного человека или группу, такую как бизнес конкуренты или политическая оппозиция, и предполагает, что они находятся под чарами зловещей власти. Мафиозный ярлык является неопровержимым обвинением.

Заключение

В посткоммунистических странах мафия, как обвинение в преступности и безнравственности, не является возвратом к прошлым традициям. Наоборот, это ответ людской неудовлетворенности их текущими, иногда несчастными жизненными обстоятельствами. Это путь определения ответственности тех, кто пожал плоды Нового Капитализма, пока им самим, по-видимому, деспотически отказано в плодах, которые для некоторых явились вполне достижимыми. Как доказали Джон Комароф и Джим Комароф, разговор о мафии является ответом на маргинализацию, чтобы “тысячелетний капитализм” принял меры в отношении многих своих реципиентов.